Алексей Розенберг - Куншт-камера. Зал первый Страница 16

Такие дела.

Вот так-так

– Вот так-так, – подумал Иван Лукич, рассматривая отражение своего лица в зеркале. – Кто-бы это мог быть?.. Хм… Не припомню… А если так?

Иван Лукич выпучил оба глаза, да так, что казалось еще самую малость, и они просто выпадут из глазниц. Затем вывернул губы, так что верхняя налезла на кончик носа, а нижняя полностью скрыла подбородок. И, наконец, он перевернул вставную челюсть и высунул язык, свесивши его набок на собачий манер.

– О! Фыфавно! Фафота! – обрадовано, но не совсем понятно, воскликнул Иван Лукич, и, присевши на корточки, кубарем укатился в уборную.

И больше его никто и никогда не видел.

Сговоривши

Филимон Семенович пошел как-то в гости к своему старому приятелю, да не застал того дома – тот третьего дня как помер и уехал на городское кладбище.

– Экая неприятность, – пробормотал Филимон Семенович и пошел в гости к другому своему старому другу.

Тот друг, к вящей радости Филимона Семеновича, оказался дома. Он слушал рыдания и причитания друзей и близких, лежа в гостиной в красном гробу.

Поняв, что погостить не удастся, Филимон Семенович, посетовав на очередную неприятность, направился еще к одному старому приятелю и застал того, когда его уже выносили из дома в деревянном макинтоше.

– Они – сговоривши что ли? – пробормотал Филимон Семенович и поехал на такси к своей старой подруге. Та лежала при смерти, и Филимону Семеновичу удалось погостить у нее целых полдня. После чего он поехал домой, размышляя о непорядочности своих старых приятелей…

Вы меня понимаете?

Ветрогонов буквально ворвался в гостиную и, подбежав к Анне Кузьминичне, схватил ее за руки.

– Ах, Анна Кузьминична, я не могу больше молчать! Я молчал, но больше не могу! Всё! Баста! Пришло время всё вам рассказать! Всё, о чем я молчал! Больше никаких молчаний! Только слова! Только откровенный разговор! Вы меня понимаете?

– Ветрогонов, вы белены объелись? Я вас вообще не понимаю! Что вы хотите?

– Ах, Анна Кузьминична! Ну как же вы не понимаете? Я все это время молчал, но теперь пришло время заговорить! Я должен рассказать вам всё! Вы слышите? Всё! Хватит молчаний! Долой запертые уста! Да здравствует откровенный разговор! Вы меня понимаете?

– Все, что я поняла, так это то, что вы хотите мне что-то рассказать. Правильно?

– О, да! Да, Анна Кузьминична! Вы уловили самую суть! Я хочу вам всё рассказать! Долой играть в молчанку! Пришло время говорить! И я не могу больше молчать, и поэтому расскажу вам всё! Вы меня понимаете?

– Ветрогонов, вы, часом, головой не бились? Если вы хотите мне что-то рассказать, то рассказывайте, а не морочьте мне голову! А то заладили…

– Ах, как вы правы, Анна Кузьминична! Довольно лишних слов! Довольно этого ненужного разглагольствования! Что такое, в конце концов, слова? Так, пшик! Хватит уже бессмысленных разговоров! Долой это пасмурное словоблудие! К черту ненужную трескотню! Даешь золото молчания! Вы меня понимаете?

– Ветрогонов, вы – идиот? Что, черт возьми, вам от меня нужно? Убирайтесь к чертовой матери, псих ненормальный!

– Ах, Анна Кузьминична! Я… Мне… Да вы же… Ах, Анна Кузьминична! Вы меня все-таки не понимаете! Ах!

Ветрогонов обхватил себя за плечи и бросился вон из гостиной, зашибившись по пути о дверной косяк своей беспокойной головой.

Как хорошо!

Прогуливался как-то Дмитрий Егорович по лесу. Дышал различными ароматами, слушал щебетание птиц, и думал о том, как хорошо, в сущности, что он оказался здесь, а не, скажем, на дне реки или какого-нибудь болота, как это частенько случалось, когда он нечаянно выпадал из аэроплана.

Кажись…

Гаврила Егорович, страшно удивился, когда по средь бела дня словил головой упавшую с крыши сосульку.

– Однако!.. – пробормотал он, почесывая ушибленную голову. – Кажись зима…

И тут он удивился вторично, споткнувшись о цветущую клумбу и упавши лицом в лужу.

– Однако!.. – пробормотал он, обтирая лицо от грязи. – Кажись лето…

Он с трудом поднялся на ноги и тут же удивился в третий раз, поскользнувшись на давешней сосульке и упав в сугроб.

– Однако!.. – пробормотал он, почесывая оцарапанное о твердый наст пузо. – Кажись зима…

Тогда Гаврила Егорович решил более не рисковать и, не поднимаясь на ноги, потихоньку пополз в сторону дома.

Он полз по лужам, цветущим лужайкам, продирался сквозь сугробы, ловил головой сосульки, вновь попадал в грязь и лужи и, в конце концов, окончательно выбившись из сил, распластался на песчаном бархане и… проснулся.

– Однако!.. – пробормотал он, растирая сонное лицо. – Кажись сон…

Непредвиденное «если»

Павел Андреевич решил так: если первым посетителем будет женщина, то он выпьет вечером вина, а если мужчина – то тогда пива с водкой. Если посетителей не будет вовсе, то однозначно коньяк. А если…

Но четвёртое «если» Павел Андреевич додумать не успел, так как дверь отворилась, и в кабинет вплыло (именно вплыло!) оно – эдакий карточный дама-король.

Ну, то есть, сверху это была вполне себе симпатичная дама, а снизу – натуральный бородатый король. Перевёрнутый. Причём король совершенно не по-королевски лузгал семечки и сплёвывал под себя шелуху, да так, что засорил себе все волосы и порядком изгадил корону.

Дама хоть и была на первый взгляд симпатичной девицей, но при ближайшем рассмотрении обнаруживала плохо замаскированный бланш под глазом, и источала невозможное амбре низкокачественной сивухи. Одним словом тоже далековато до голубых кровей.

И вот это оно подплыло к столу Павла Андреевича, в два рта громко икнуло и в две же глотки хрипло произнесло:

– А где Какис?

– Какой Какис?.. – пролепетал прибывающий в лёгком ступоре Павел Андреевич.

– Он спрашивает! – воскликнула дама, обращаясь к королю.

– Поверни-ка меня, Изольда – ща я ему обрисую «какой»! – прохрипел король и длинно сплюнул сквозь зубы в Павла Андреевича, попав тому на пиджак.

– Не надо, Серж – он и сам вспомнит, – сказала дама и неприятно улыбнулась Павлу Андреевичу. – Ведь, правда, пупсичек? Ведь вспомнишь?

Конец ознакомительного фрагмента.