Осип Сенковский - ПОВЕСТИ Страница 16

III

«В промежутках между робберами оный начальник его, Ивана Ивановича, будет любезничать с Олинькою».

VI

«Анна Петровна отвечает за благоприятное действие начальнических его впечатлений над невинным сердцем ее дочери».

Начальник исполнил без отлагательства III пункт трактата — зри выше, — но приведение в действие I секретной статьи со стороны Анны Петровны не обошлось без крика, слез и бури. Она принуждена была прибегнуть к решительной мере: топнуть ногою и закричать: «Я так хочу!..»

Иван Иванович должен был заткнуть уши и сказать:

— Согласен, согласен, душенька!.. Пусть будет по-твоему: только я боюсь «неудачи»...

———

Ах, если б вы знали Олиньку! Если б видели ее пленительное, овальной лицо, чистое, гладкое, нежное, светлое, как снег, и розовое, как заря, исполненное жизни и стыда, покоя и темного предчувствия бурных движений страсти: ее большие голубые глаза, в которые беззаботно, смотрела душа ее на свет, как на цветник институтского сада, по которым роскошно плевали два белые, свежие, атласные века с длинными черными ресницами; ее багряные, пурпуровые, маленькие уста, созданные только для улыбки, поцелуя, пламенных клятв и выражения сердечного счастия; ее зубки, ее волосы, ее ручку, ее ножку, тонкую, мелкую, застенчивую ножку!.. Если б еще взглянули вы украдкою на полное, круглое, сахарное, белое и прозрачное, как слоновая кость, плечо ее, когда наколдованная сладострастием коварной модистки эполетка газового платья тихонько обнаруживала его, скользя таинственно по зеркальной коже и, зажегши кровь зрителя, опять быстро взбегала на гладкое возвышение и закрывала его легкою, стыдливою тканью, — вы, наверное, сошли б с ума или заплакали бы об Олиньке!..

Я знал ее, то есть знал так, как можно знать молнию, которая гаснет в минуту своего рождения, ослепив глаза любопытного. Олинька промелькнула в туманной атмосфере земной жизни, подобно громовой искре, которая с быстротою мысли выливает из яркого серного огня длинную, зубчатую, изломанную линию и, величественно нарисовавшись на черном грунте тучи, исчезает навсегда с быстротою обманутой надежды. Надобно было завидеть ее в это мгновение ока: теперь уже никто из нас ее не увидит!..

Привезенная домой маменькою после обеда, она провела остаток первого дня в сладостном смятении незнакомой свободы и давно забытых ласк родителей, которые чрезвычайно разнежились с нею и, наигравшись с своим подобием, отраженным в дочери и которое долженствовало продолжать их жизнь после кончины, с неизъяснимым удовольствием, целовали в ней, обоняли и прижимали к сердцу превосходительство. Измученная их любовию, Олинька легла спать рано и спала спокойно, как ангел, до девяти часов утра. Мухи разбудили ее. Она раскрыла глаза, сама не помня, где находится, и была приятно изумлена неожиданным видом двух бальных платьев, висящих перед кроватью, и множества пышных материй, блонд, лент, платков, платочков, золотых украшений и миленьких игрушек, разложенных со вкусом и кокетством на двух столиках. Все чувства заиграли в Олиньке. Олинька соскочила с постели, как бы вытолкнутая пружиною, и босая, полунагая, поддерживая рукою валящуюся с плеч рубашку, побежала к розовому платью; потом побежала к белому; потом опять к розовому; потом к столикам; потом снова к платьям. «Ах, какие они милые!.. Прелесть!.. Чудо!.. Маменька!.. где ты?.. Какие вещи!.. Как здесь весело!.. Сегодня мое рождение: это все подарки маменьки!.. Какая она добрая!.. Какая она добрая!.. Какое чудесное платье!..» — Олинька подходила ко всякой вещи и рассматривала ее с восхищением, отступала несколько шагов и смотрела на нее издали с новым восхищением; садилась на постели и с восхищением развертывала на коленах куски изящных разноцветных тканей; и опять вставала, и опять смотрела, и опять садилась, и при всяком новом положении тела испытывала новое ощущение счастия.

Дверь отворилась, и маменька важно вошла в ее спальню. Она опять прыгнула с места, как стрела, Нечаянно тронутая тетивою, и бросилась к маменьке на шею. «Маменька!.. какая ты добрая!.. какие платья... какие ленты!.. Это все для меня, маменька!..» — Она целовала маменьку, жала ее шею своими полными алебастровыми руками, душила ее от всего сердца и не допускала отвечать.

— Для тебя, друг мой!.. для тебя!.. — говорила Анна Петровна, целуя дочь и задыхаясь в ее объятиях, — Для тебя, мой ангел!.. Сегодня твое рождение, и у нас будет бал.

— Бал!.. — вскричала Олинька, отскочив назад. — Сегодня у нас бал?.. Ах, маменька!.. ах!.. у меня голова кружится... Сегодня бал!

— Душенька, ты танцуешь в одной рубашке...

— Маменька — бал!.. Я не знаю, что со мною делается!..

— Ты простудишься, мой друг!.. Ляг в постель или приоденься немножко.

Олинька поспешно надела зеленые, шитые золотом туфли на белую босую ножку, накинула на себя черный платок, собрала свои волосы, свернула их и утвердила гребнем на голове; и в этом простом фантастическом наряде она могла поспорить о красоте и изящности с самою блистательною мечтою сладострастной греческой мифологии. Мельком заглянув в зеркало, она увидела в нем себя и улыбнулась от удовольствия. Мать поцеловала ее с умилением и подумала: «Она так же хороша, как была я двадцать лет тому назад».

В эту минуту горничная вошла в комнату с горшком роз на руках, говоря, что Прасковья Петровна прислала поздравить Олиньку этим подарком.

— Вели благодарить тетушку! — рассеянно отвечала Олинька, не смотря на розы и с жадною радостью перебирая ленты и материи, разложенные на столиках, которые десять раз брала она в руки и десять раз бросала, бегая с ними к зеркалу, применяя к лицу и повторяя: «Очень мило!.. Очень мило!..»

Мать таинственно взяла ее за руку и повела к великолепному новому шкафу, который в один поворот ключика отворился настежь, обнаружив ряд прекрасных капотов и платьев. Олинька вскричала: «И это тоже для меня?.. Ах, маменька, этого уж слишком много!.. Белое платье!.. Какое оно нарядное!..»

Тогда как Олинька, взявшись пальчиками за край платья, раскинула его и рассматривала с восхищением, Анна Петровна, у которой сердце сильно билось в ту минуту, обняла ее дрожащими руками, приклонила к себе и поцеловала в лоб.

— Знаешь ли, Олинька, что это за платье?

Олинька посмотрела ей в глаза с недоумением.

— Это, маменька, кажется?.. Это не бальное платье...

Это твое подвенечное платье.

Олинька покраснела.

— Мы уже приискали для тебя жениха, прекрасного, степенного человека... в генеральском чине!.. со звездою!..

Олинька, чтоб скрыть свое смущение, забила голову в шкаф и с притворным вниманием рассматривала поочередно платья и капоты, трепеща со страху.

— Ты, мой друг, сегодня познакомишься с ним на бале. Он тебе непременно понравится...

Олинька хотела сказать: «Маменька!.. ведь он мужчина!.. Я мужчин боюсь!» — и покраснев ужасно при одной мысли о мужчине, она придвинула глаза к гроденаплевому капоту[80], который беспрерывно ворочала перед светом, повторяя: «Не правда ли, маменька, что это очень милый цвет?..»

— Если ты меня любишь, то будешь с ним сегодня вежлива и любезна...

Олинька побежала от шкафа к столику и отвечала ей: «Какой прелестный фермуар[81]!.. Это все бриллианты, маменька?»

Изумленная равнодушием дочери к подобному известию, Анна Петровна пошла за нею к столику с недовольным лицом, продолжая свое увещание.

— Олинька!.. ты дурачишься!.. Оставь, прошу, свою институтскую скромность... Я говорю с тобой сериозно. Ты уже в свете, и мы заботимся о твоем счастии. Друг мой!.. когда представляется хорошая партия, никогда не надо пропускать случая... Иная потому, что искала мужа по своему вкусу, навек осталась в девках... На что долго выбирать жениха?.. Ах, душенька!.. Мужчины все одинаковы!..

Олинька во время этой поучительной беседы рассеянно копалась в тканях, примеряла браслетки, мяла ленты, пытаясь складывать их в причудливые банты, и слушала наставление нежной родительницы; но ее руки и ноги были холодны, как лед, ее розовые ногти обливались синим, гробовым цветом; она дрожала и часто отворачивала голову, чтобы перевести дух. Что ж ей так не понравилось в этом предложении?.. Многое. Во-первых, звезда; во-вторых, тон рассуждения маменьки. Сверх того, Олинька никогда в жизни не думала о муже, ни о замужестве и испугалась, как громового удара, внезапного объявления о скорой свадьбе и о сделанном уже выборе друга. Она отнюдь не знала, каким порядком должно это происходить в природе, но ее сердце чувствовало, независимо от нее самой, что его лишают врожденных прав, что у него отнимают свободу, единственную свободу, предоставленную женщине человеком. О! в этом отношении сердца девушек удивительно как проницательны: они не требуют предварительных наставлений, чтоб постигнуть всю важность наносимой им чужою волею обиды. Анна Петровна села в кресла и продолжала свои жестокие рассуждения. Она доказывала Олиньке, что все мужчины дураки, тираны и изменники; что они не заслуживают того, чтоб женщины их любили; что женщины, выходя замуж, должны думать только о своих выгодах и не жертвовать собою для любви, и прочая, и прочая.