Йозеф Шкворецкий - Львенок Страница 17

— Ты знал, что он не придет?

— Нет.

— А зачем же ты пошел, если не собирался?

М-да, у лжи короткие ноги. Белесый свет помаленьку добирался до девичьей шеи.

— Да ладно, — сказал я. — Ты же читаешь во мне, как в книге. Это для меня ровным счетом ничего не значит. Хотя она мне и нравится.

Верина голова сползла с моей груди на подушку, и послышался странный звук — то ли всхлипывание, то ли безысходное шипение разъяренной любви.

— Что я могу поделать, Вера? Я такой, какой есть!

Она обернула ко мне свое влажное лицо.

— А я что могу поделать? Я тоже такая, какая есть!

Бледное, несчастное лицо с дорожками от слез.

Мы снова замолчали.

Я проговорил:

— Давай расстанемся.

Она дернулась и почти закричала:

— Нет! Только не это! Карличек! Пожалуйста! Умоляю!

— Так было бы лучше.

— Нет! Она тебя не любит! А я люблю!

Ты совершенно права, Верушка, но мне-то до этого какое дело? Не понимаешь ты всего. Чем мне поможет твоя любовь, если Серебряная меня не любит?

— Я знаю. Только…

— Я всегда буду тебя любить! Молчи! — Это я собрался ее перебить. — Ты даже представить себе не в силах, как может любить женщина! — Да в силах я представить, Вера, в силах, хотелось мне сказать. — У тебя были сплошные… — Шлюхи, скажи это вслух, Вера, хватит жить среди романтических иллюзий. Шлюха тоже способна на любовь. Но она этого так и не сказала. Вера не умела говорить вслух такие слова. — Я же правда тебя люблю, Карличек, понимаешь?

И она меня поцеловала. Она упорно добивалась ясности, но откуда ей было взяться? Потом Вера положила голову мне на грудь, в носу у меня защекотало от аромата ее свежевымытых волос — но внутри по-прежнему была сплошная пустота. Пустота. И еще капелька жалости.

— Это у тебя пройдет, Карличек. Я тебя ни в чем не упрекаю. Я современная, — сказала мне девушка из Трговых-Лад, которая не понимала истинного смысла ни единого чужестранного выражения и в чьей неприметной библиотечке стоял потертый словарь иностранных слов. — Вот видишь, я не такая. Я не устраиваю тебе сцен. Я буду терпеливой, и у тебя это пройдет.

— Я никогда не любил тебя, Вера, — просипел я.

Она быстро прикрыла мне рот рукой.

— Не говори так! Ты любишь меня! Правда? Ответь!

— Люблю.

— Вот и хорошо. Я тебя люблю. Ты даже можешь меня бить, если ты согласен…

Тут голос у нее пресекся. А потом, после долгой паузы, мой современный театральный деятель прошептал еле слышно: — …согласен не бросать меня.

Алебастровая фигурка была уже освещена по пояс. Луна совлекла с нее темноту, и соски теперь походили на черные маки.

— Я этого не перенесу. Я что-нибудь с собой сделаю.

Несчастный голосок пропал втуне.

«С собой сделаю»! Ты прочтешь Шопенгауэра и снова попытаешься обольстить меня своим прекрасным мокрым телом. Но я, Верушка, больше на это не куплюсь. И сам Виктор Дык[17] тебе не поможет. Белесая стрелка луны добралась до колен алебастровой статуэтки. Я уже вернул себе способность рассуждать здраво. Я пропитался мудростью эпохи. Если я хочу когда-нибудь вот так же лежать рядом с барышней Серебряной, то с Верой мне надо быстро и решительно расплеваться.

Глава четвертая

День рождения

Свой неизвестно который день рождения Блюменфельдова начала отмечать прямо с утра в редакции. За дверью ее берлоги раздался взрыв хохота, и, войдя, я обнаружил внутри довольно много народу, окутанного клубами редкого табачного тумана. Коллега Салайка как раз показывал собравшимся что-то забавное в толстой рукописи, и Блюменфельдова — не в той блузке, что вчера, но тоже из «Тузекса» — давилась хохотом.

Когда я открыл дверь, все вздрогнули. Но потом поняли, кто пришел, и веселье продолжалось.

— Поздравляю, Даша, — сказал я и поцеловал Блюменфельдову в губы, пахнущие импортными сигаретами. — Еще хотя бы половину того, что ты уже прожила!

— Ты желаешь мне умереть совсем молодой?

— Любимцы богов, как известно…

— Я не их любимица. Во всяком случае Бог-отец меня точно не жалует.

— Кто? — спросил писатель Копанец, который во время моего поздравления привстал с места.

— Я про товарища Прохазку, — объяснила Даша. — Он даже не пригласил меня на свой день рождения, хотя мы и родились с ним в один день. — Потом ей пришло кое-что в голову, и она повысила голос: — Ну-ка, товарищи, кого из вас пригласили, чтобы мы знали, с кем держать ухо востро?

Оказалось, что никто из присутствующих на праздник к шефу не зван. Блюменфельдова подняла тост за вновь образованный кружок шефских нелюбимчиков и при этом незаметно покосилась в мою сторону. Честно говоря, меня тоже удивляло, что я не получил приглашения, и в другое время я бы долго терзался по данному поводу. Однако в новой жизни, которую я начал на этой неделе, шкала моих ценностей изменилась. Итак, я выбросил эту задачку из головы и склонился вместе с прочими над рукописью Салайки, ставшей источником такого дружного веселья.

Это была книга чешского классика, явившаяся плодом досконального сравнения всех прежде существовавших изданий, проведенного несколькими сотрудниками Института национальной литературы. В результате их совместных усилий возник внушающий благоговение текст, в котором (как указывалось в редакционном предисловии) едва ли не в полной мере нашли свое отражение первоначальные эстетические и идейные замыслы автора, очищенные от наслоений позднейшей редакторской правки, которую вносили буржуазные издатели, а также от типографских опечаток и корректорских недосмотров. Академик Брат лишь заменил в нем (к сожалению, из-за большого объема материала не всегда последовательно) христианские реалии светскими — и рукопись, отвечающая теперь как единственно верным литературно-историческим и лингвистическим принципам, так и научному мировоззрению, попала на стол к коллеге Салайке. Тот смеха ради прочел ее и сейчас демонстрировал всем самые выдающиеся образчики вмешательства академического пера.

Некоторые из присутствующих, впрочем, реагировали на правку академика с большим негодованием.

— Об этом надо написать! — горячился литературный критик Коблига, недавно подвергшийся атаке в периодической печати. — Это же возмутительно! Страшно подумать, что кто-то способен на подобное литературное варварство!

Собравшихся весьма удивило сочувствие к академику, проявленное писателем Ко-панецем. Это действительно было странно, если учесть, что совсем недавно Копанец заслужил прозвище «Мастер прокола», ибо ему удалось с помощью собственного вполне банального соцреалистического романа «Битва за Брниржов» (в котором он слишком уж новаторски соединил политику не с привычной схваткой различных убеждений, а скорее с эротикой) способствовать краху издательства — нашего конкурента. С некоторых пор эта гроза редакторов приударял за Блюменфельдовой, как я подозревал, из шкурных соображений. Он явно сумел распознать, где именно находится самое уязвимое место в укреплениях, возведенных нашим шефом для защиты от неподходящих талантов.

— Вы, маэстро? — с удивлением спросила Анежка. — Вы, истинный апостол правды?

— Что ж, у всех есть свои грешки, — ответствовал апостол, поправляя темные очки на крохотном носу, напоминавшем о созданных Ладой[18] профилях. — Я, к примеру, готов все понять. Когда-то, сразу после Февраля, я нанялся негром к заслуженному деятелю искусств Карелу Старецу…

— Так это вы, значит, в ответе за все его мерзости? — выкрикнула пронзительным голосом Блюменфельдова.

— Ну нет, далеко не за все. После Февраля он писал сам. Мне же было поручено только просмотреть на предмет верности марксизму его книги времен Первой республики. Я делал более выпуклыми классовые характеристики персонажей, добавлял интеллектуалам космополитические черты — ну и все в таком духе.

Начался новый приступ веселья. Блюменфельдова налила всем виски и раздала желающим «Лаки Страйк». Копанец жестом самоубийцы опрокинул в рот свою порцию и тут же придвинул рюмку поближе к бутылке — за добавкой.

— Маэстро, берегите силы для вечера, — напомнила ему Блюменфельдова, а Салайка принялся громко зачитывать сцену из сочинения классика: два католических священника семнадцатого века встречаются перед пожарной частью, зачем-то крестятся и приветствуют друг друга словами «Доброе утро, коллега!»

— А вы знаете, как мне удалось добиться расположения нашего начальника? — спросила Даша после следующих двух рюмок. Я знал. Это было самое недолгое расположение, которое шеф питал когда-либо к кому-нибудь в нашей редакции. — Не знаете? Тогда я вам расскажу!

— Наконец-то пришла очередь пикантных историй, — заметил Копанец.

— Если вы, маэстро, ждете эротики, то будете разочарованы. Никаких постельных сцен. Чтобы подмазаться к шефу, я предпочла не койку, а литературу.