Валерий Казаков - Страна чужой жизни. С юмором о грустном Страница 2

И вот, наконец, я нашел то, что нужно.

– Вечер в России, – громко отчеканил я.

– Ну—ну! – хмыкнул кто-то у меня за спиной.

Я стал читать. А когда я читаю свои стихи – я плыву по волнам поэтического слова, поднимаясь всё выше и выше. И для меня уже не имеет значение смысл стихотворения. Не имеют значения глаза людей, скрип стульев, вдохи и выдохи. Ничего не имеет значения. До такой степени меня захватывает музыка слова, его магическое звучание.

Вечер, – громко начал я, —

пюпитры столбов вдоль дороги,

ветер играет навязчивый блюз,

а на бугре березняк длинноногий —

листьев и снега нежданный союз.

Как это всё повторяется странно,

словно один нескончаемый сон,

где всё расплывчато, где всё туманно.

Скрипка звучит, ей – труба в унисон.

Кто там не спит, утонувший в тумане?

Чей там горит одинокий фонарь?

Темным пятном в голубом океане

птица вычерчивает диагональ.

Крикнула что-то – мурашки по коже.

Снег растворяется в сумерках дня.

Как это всё на Россию похоже,

как это всё раздражает меня.

После моего чтения была длинная пауза… Молчал даже доморощенный критик с нахальными глазами. Но я уже чувствовал, что в этом молчании что-то сгущается, что-то таится. Мои стихи были очень искренними, очень музыкальными, но они явно не подходили для газеты, которая принадлежит центральному органу ВЛКСМ. И для чего только я выбрал именно это стихотворение? Сам не знаю. Там дальше, в моей рукописи, были вполне приличные стихи о природе. Да и те, которые я вчера ещё знал наизусть, тоже не имели идейной подоплеки.

– Ну, знаете! Вы удивили нас, – сказал лысый дядька, который читал стихи до меня. – Так написать. Знаете… Это надо же… Так написать…

– Чем же вам Россия не нравится? – перебила его чернявая длинноносая поэтесса, которая сидела у окна и только сейчас оторвалась от созерцания своего отражения в темной раме. – Родина раздражает его. Видите ли… Да это же диссидентство в чистом виде! Вы хоть понимаете, что вы тут прочитали? На что замахнулись! Что за пасквиль такой сочинили.

– Это просто… просто стихи, – промямлил я.

– Учтите, молодой человек. Просто стихи, это когда вы их читаете в семейном кругу своим друзьям, а когда в газету предлагаете. Это уже не просто стихи, а обращение к народу. Вы что, с такими стихами хотите к народу обратиться? Рассказать нам о том, как вас Россия раздражает? Тогда уезжайте к себе в Израиль.

– Ну, вы тоже тут, знаете ли, – остановил поэтессу руководитель семинара. – Причем здесь Израиль, не понимаю? Надо говорить по существу. По существу говорите. Если у человека темные кудри, это ещё ни о чем не говорит.

– А что тут говорить. Гнать его надо отсюда в три шеи. Я тут от станка, от завода второй год хожу. У меня все стихи на производственную тему. И меня не печатают тут, – закричал молодой человек квадратного вида. – А этот хлыщ только пришел – уже Россию клеймит. Ярлыки разные навешивает на неё. Да с такими надо по-мужски разбираться! Вот и всё! По-мужски, по-нашему, – закончил он, закатывая рукава клетчатой рубахи.

– Ну, вы тоже хороши… По-мужски, – приструнил заводского поэта сухощавый руководитель. – Может быть, у него есть более удачные произведения. Почитайте ещё что-нибудь, молодой человек. Почитайте… Человек растерялся, а вы на него набросились. Нехорошо. Нехорошо получилось.

– А я предлагаю не давать ему слова, – продолжил кричать представитель заводской молодежи. – «Смена» – это моя газета… А этот пусть идет со своими стихами к чертовой бабушке. Меня не печатают тут, а его просят почитать ещё. Вот ведь…

– Пусть ещё прочитает.

– Пусть идет. Ему тут не место.

– Ну что вы, на самом деле. Человек в первый раз пришел.

Я в это время лихорадочно икал в своей рукописи какое-нибудь более достойное стихотворение. Были же у меня стихи совершенно нейтральные, про весну, про то, как желтой свечой возносится над Петропавловской крепостью золотой шпиль.

– Пусть почитает.

– Пусть идет. Нас не печатают, а он тут лезет, – продолжали галдеть молодые поэты.

Ну вот, кажется, нашел. Называется «Над холмами». Хотя я уже толком не помню, о чем оно, но начало, кажется, хорошее.

Я делаю глубокий вздох и начинаю читать. Я плыву по волнам стиха. Ритм меня завораживает, уносит куда-то далеко, далеко. И снова мне уже не важен смысл стихотворения. Я наслаждаюсь его музыкой и ритмом, его звучанием в этом пустом полумрачном зале, в этом алькове будущей славы.

Над холмами, возникающими из пустоты,

здесь всегда возвышаются елей кресты.

И повсюду кристальная снежная пыль.

Здесь сугробы годов утрамбованы в быль.

Здесь мольбы затихают под толщею льда,

и словесная льётся с экранов вода.

Уплывают кораблики под мосты

и на мачтах покачиваются кресты.

Птицы вороны здесь на закате парят,

от деревьев прочерчивая диагональ,

словно речку подпитывает мистраль

и не мерзнет она много лет подряд.

Заплутав в холмах, как мужик хмельной,

ищет речка к заводи путь прямой.

Но не встретишь в России прямых путей,

снег в России обманчив, как мавзолей,

где хранится тот, чей священный прах

нам оставил родину всю в крестах…

Ты не умер ещё, но уже воскрес

и в подарок тебе – на пригорке крест.

Я закончил чтение. И в ту же секунду осознал, что совершил ещё одну ошибку. Эта ошибка может стать роковой. Сейчас меня уже не будут ругать, меня просто убьют. Я что-то снова напутал. В том стихотворении, которое я хотел прочесть, над холмами поднимется солнце. Черт возьми! Черт возьми! Что сейчас будет?!

– Ну всё! Мое терпение лопнуло, – закричал заводской поэт, поднимаясь со стула. – Держите меня, а то я ему в нос дам. Меня не печатают. Рабочий класс унижают, а эта тварь советскую власть позорит. На Ленина бочку катит. Держите меня!

– И зачем он сюда приперся, не понятно?!

– Кто его пустил?

– Гнать его!

– В шею гнать!

– Дайте я ему в нос дам. Потом выгоним. Дайте мне…

– Да уймитесь вы! А вы, молодой человек, шли бы на самом деле от греха подальше, – посоветовал мне руководитель семинара. Он говорил мне это с серьёзным видом и каким-то непонятным холодным лицом. Его взгляд был направлен не на меня, а мимо.

– Шли бы вы на самом деле, – повторила слова руководителя длинноносая поэтесса.

– А, может, я ещё прочитаю, – промямлил я. – У меня есть…

– Ну всё! Конец ему, – заорал откуда-то с боку заводской поэт.

– Надо милицию вызвать, – заверещала длинноносая. – Таких надо сразу на Соловки. Пока они революцию не устроили. Пожар не раздули.

Мне ничего не оставалось, как поспешно ретироваться.

Я быстро направился к двери и в это время у себя за спиной услыхал, как со своего стула поднимается кто-то ещё. Ну, знаете этот звук, когда стул отодвигают.

Я испуганно обернулся, предполагая, что это заводской громила хочет меня догнать и надавать по загривку. Но увидел совсем другое.

Следом за мной шла белокурая некрасивая девушка с голубыми глазами. Она была небольшого роста, курносая, одетая во что-то серое и невзрачное. Её стихов я не слышал. Я вообще не обратил на неё внимания. Мне даже показалось, что до этой минуты в просторном кабинете её не было вовсе.

Я быстро вышел в коридор редакции. Оглянулся. Девушка в серой кофте шла за мной. Немного задержавшись возле гардеробной, я поспешил на улицу. На улице снова оглянулся. Девушка шла за мной. Я свернул налево, девушка свернула тоже. Я решил, что она тайный агент КГБ и мне от неё просто так не улизнуть. Под серым плащом у неё натренированное тело. В сумочке – пистолет Макарова. В моем положении надо действовать как-то иначе.

Ещё через несколько метров я остановился. Будь, что будет.

Она подошла и взволнованным голосом, не глядя мне в глаза, проговорила:

– А мне ваши стихи очень понравились.

– Чем? – хмуро ответил я, предполагая, что она таким образом хочет втереться ко мне в доверие.

– Они правдивые.

Потом несколько минут мы шли молча. Я не знал, что ей ответить, она не знала, как продолжить разговор. Наконец, она предложила:

– А хотите я вам свои почитаю?

– Читайте, – согласился я, рассчитывая, что стихи у неё плохие. Для неё это повод наладить разговор. Завязать знакомство. Вот и всё. Но она почему-то долго молчала. То ли из-за того, что ей мешал ветер, то ли просто подбирала стихотворение, которое прозвучит в осенней темноте более уместно. Наконец, она заговорила: