Николай Лейкин - Тяжкий грех Страница 2

Логинъ Савельичъ пристально посмотрѣлъ на нее и дрожащимъ голосомъ заговорилъ:

— Аграфена Гавриловна, ты-ли это говоришь? Отъ тебя-ли это я слышу? Ты всегда была женщина богобоязненная и вдругъ теперь кощунствуешь. Знаешь-ли, что черезъ эти самыя слова ты сбираешь горящіе уголья на свою голову? Развѣ можно такъ о святыхъ обителяхъ относиться?

— Да я что-же?… Я ничего… начала было жена, но мужъ перебилъ ее и продолжалъ:

— Нѣтъ, постой, погоди. Въ монастырѣ-ли говѣть или въ мірѣ? Здѣсь соблазнъ, отъ слова лихаго не убережешься, а тамъ… тамъ другое дѣло… тамъ благодать! Тамъ схимонахъ за каждый грѣхъ тебя отдѣльно отчитываетъ… по требнику… Видишь передъ собой постный и согбенный ликъ и умиляешься, возносишься горе… О, Господи, Господи! Мужъ за собой чувствуетъ тяжкій грѣхъ, хочетъ замолить его, покаяться, — такъ и тутъ ему жена помѣхой!… Правда есть сказано: неженивые да не женитеся.

— Логинъ Савельичъ, да когда-же я?… слезливо воскликнула жена.

— Богъ съ тобой, Аграфена Гавриловна, Богъ съ тобой! Мужъ тяжкій грѣхъ на душѣ чувствуетъ, хочетъ покаяться, а она — на-поди! Да развѣ можно здѣсь тяжкій грѣхъ замолить? Я тебя спрашиваю, — можно? Къ примѣру, хочешь просвирку за свое здравіе съѣсть, такъ тутъ перемѣшаютъ ее, и ѣшь ты за чье-нибудь чужое спасенье, а не за свое… А тамъ, по крайности, на нижней коркѣ на просвирѣ прописано и твое имя и твоихъ чадовъ и домочадцевъ… Тамъ до небесъ сердцемъ-то возносишься, горячей пищи не вкушаешь, плоть свою умерщвляешь, а здѣсь у тебя трактиръ подъ рукой… Господи, Боже мой! — и это жена, жена богобоязненная! закончилъ Логинъ Савельичъ и умолкъ.

Аграфена Гавриловна окончательно разчувствовалась отъ словъ своего мужа и даже прослезилась. Видя все это, маленькій сынишка Оглоткова фыркнулъ и уткнулся носомъ въ рукавъ своей рубахи.

— Вонъ, пострѣленокъ! Ты чего смѣешься? ни съ того ни съ сего крикнулъ на него Логинъ Савельичъ, по тотчасъ-же спохватился и въ прежнемъ тонѣ продолжалъ: Ты тамъ какъ хочешь думай, а я долженъ замолить свой тяжкій грѣхъ, и потому поѣду въ Новгородъ. Мнѣ ужь и такъ въ нощи видѣніе было…

— Да поѣзжай, голубчикъ, Логинъ Савельичъ! Поѣзжай! Кто-же тебя удерживаетъ? всхлипывала жена.

— Явился старецъ сѣдинами убѣленный и изрекъ: Логинъ, возьми одръ твой…

— Не разсказывай, голубчикъ, не терзай моего сердца… упрашивала его жена, но мужъ продолжалъ:

— На утро я и свѣчи ставилъ и молебенъ служилъ, но тяжкій грѣхъ все-таки гнететъ.

— Съ Богомъ, голубчикъ, съ Богомъ! Варенька вотъ пелену вышивать кончила, такъ и ее свези. Пусть въ обители хранится… Хорошая гарусная пелена… бормотала Аграфена Гавриловна и набожно крестилась.

Черезъ десять минутъ семейство успокоилось и мирно пило чай. Аграфена Гавриловна лизала съ ложечки медъ и припоминала знакомыхъ, кого помянуть за здравіе, кого за упокой.

— Я полагаю, все это можно оставить и втунѣ… говорилъ Логинъ Савельичъ, — потому гдѣ мнѣ обо всѣхъ упомнить? Мнѣ впору только о своемъ грѣхѣ думать… потому тамъ вѣдь не такъ, какъ здѣсь. Тамъ утреннее бдѣніе, часы, литургія, вечернее бдѣніе, всенощное, да еще правила разныя… Ну-ко, учти!…

— Все-таки Федора-то Леонтьича съ семействомъ слѣдовало-бы помянуть… Отецъ вѣдь крестный Ваничкинъ…

— Ну его къ Богу! Шестой мѣсяцъ семьдесятъ рублей долженъ и не отдаетъ, а на три дня бралъ.

— А сестру Софью Савельевну?

— Эту-бы и можно, да женщина-то она неосновательная! Недѣлю съ ней въ мирѣ, а недѣлю въ ссорѣ, - такъ что за радость?…

Спустя четверть часа, семейство Оглотковыхъ перебралось изъ столовой въ спальную. На столѣ лежала пелена и бисерный колпачекъ подъ паникадило. Аграфена Гавриловна сбирала мужа въ дорогу и доставала изъ комода бѣлье.

— Къ причастному-то дню я положу тебѣ сорочку съ вышитой грудью… говорила она.

— Зачѣмъ? ничего лишняго не надо! крикнулъ Логинъ Савельичъ. Коли человѣкъ кается, такъ долженъ быть въ смиреніи, а не о нарядѣ думать. Положи пару бѣлья, полотенце, платки, а новый сюртукъ я на себя надѣну.

— Пирожковъ съ грибками не испечь-ли, пока кухарка-то спать не легла?

— Говорятъ тебѣ, что не токма, что масла, а и горячей пищи вкушать не буду!

Часу въ двѣнадцатомъ Оглотковъ тяжело вздохнулъ и отправился въ молодцовую. Молодцы повскакали съ мѣстъ и начали запахивать халаты.

— Завтра я въ лавку не приду, сказалъ онъ имъ. Я ѣду на недѣлю въ новгородскій монастырь и тамъ говѣть буду. Кузьма Федоровъ надъ вами старшій остается. Слушаться его, не пьянствовать, со двора не ходить и по трактирамъ не шляться… Поняли?

— Поняли-съ… отвѣчали молодцы.

— А теперь простите меня, Христа ради, въ чемъ согрѣшилъ передъ вами или обидѣлъ васъ…

Логинъ Савельичъ поклонился до земли.

— И насъ простите… заговорили молодцы и также поклонились.

Спустя еще полчаса, Логинъ Савельичъ хотѣлъ уже ложиться спать, какъ вдругъ за дверями спальной послышался чей-то кашель.

— Кто тамъ? Войди! крикнулъ онъ.

— Это я съ… отвѣчалъ старшій приказчикъ Кузьма Федоровъ и вошелъ въ спальную. Я къ вамъ, Логинъ Савельичъ, можно сказать, съ почтительною просьбою. У меня вотъ тутъ письмо къ дяденькѣ и пять рублевъ, такъ какъ они, значитъ, въ Новгородѣ проживаютъ по своей старости, такъ ежели вамъ не въ трудъ… Сдѣлайте милость… свезите…

Оглоткова даже въ жаръ кинуло.

— Да что я вамъ почталіонъ достался или разсыльный? крикнулъ онъ во все горло.

Приказчикъ юркнулъ за дверь.

— Ну, чего ты сердишься? Ложись спать и спи спокойно! утѣшала его жена. Завтра пораньше встать да послать за каретой… Мы тебя на желѣзную-то дорогу всѣмъ семействомъ проводимъ…

— Господи! Только этого не-доставало! всплеснулъ руками Оглотковъ. Да что я на три года въ Китай ѣду, что ли? Карету! Да что у насъ деньги-то бѣшеныя? Эта наказаніе!

— Молчу, молчу, не сердись только!

— Да нельзя не сердиться, матушка! Ты вѣдь сама знаешь, что дальные проводы — лишнія слезы, а между тѣмъ провожать хочешь. Что же это и за говѣнье для меня будетъ, коли ежели безъ лишеній? Вѣдь я толкомъ тебѣ говорилъ, что у меня тяжкій грѣхъ на душѣ и его какъ слѣдуетъ замолить надо.

— Замаливай, Господь съ тобой! Я за твое здоровіе калачиковъ по тюрьмамъ разнесу… Пусть молятся за тебя заключенные-то…

Жена не посмѣла его больше тревожить, укрылась халатомъ и умолкла.

Прошло уже нѣсколько дней какъ купецъ Оглотковъ сидѣлъ въ части. Однажды поутру онъ вышелъ изъ арестантской комнаты и шелъ но корридору въ сопровожденіи солдата, какъ вдругъ сзади себя услышалъ слѣдующій женскій голосъ:

— Служивый, погоди маленько! Дай заключенному калачика подать!

Оглотковъ обернулся и остолбенѣлъ. Передъ нимъ стояла жена и держала въ рукахъ калачъ. Сзади ея виднѣлся старшій приказчикъ Кузьма Федоровъ съ корзинкою, наполненою пирогами и сайками.

— Вы здѣсь зачѣмъ? крикнулъ Оглотковъ послѣ нѣкотораго молчанія и ринулся на нихъ съ кулаками.

Приказчикъ въ недоумѣніи попятился, а Аграфена Гавриловна уронила изъ рукъ калачь и, какъ снопъ, опустилась на близь стоящую скамейку.

— Пожалуйте, господинъ купецъ, здѣсь драться не приказано. Идите куда вамъ слѣдоваетъ, проговорилъ солдатъ, и схватилъ Оглоткова за рукавъ.

1874