Дарья Обломская - Правильное дыхание [Книга 1] Страница 20

Оля мечтает оказаться на ее месте, так как чувствует себя крайне паршиво, а тут, к ее ужасу, кто–то вроде химички еще и начинает сердобольно охать: «Кто же знал…», «бедная девочка…»

ЕВ: — Правильно, сначала сами в проститутки ее записываете, а потом переживаете! (Химичка тихонько: «А я и не записывала!»)

НА: — Елена Васильевна, вот зачем сразу такие слова — «проститутка», «гулящая» — ну, в самом деле. В конце концов нам же никто этого не рассказывал — а какие у нас были основания не верить Олиной маме и ее классному руководителю? И почему, если всё это так, бабушка не подошла в школу, не поговорила? И от самой Оли я тоже никогда ничего не слышала.

ЕВ: — Бабушка и погулять–то выходит с трудом, о чём вы. А что касается Оли — так вы ей сами слова сказать не давали.

НА: — Ну вот это уже совершенно не так. Олечка, ты же всегда могла ко мне подойти как к завучу по воспитательной работе. С Любовью Борисовной у вас отношения, помнится, не заладились, но я бы тебя всегда выслушала. И вообще, товарищи, если всё это так — надо же что–то делать? Принимать какие–то меры? Нельзя же это так оставить, чтобы девочка до такой степени перерабатывала — и с родителями поговорить в конце концов… — остальные начинают участливо шуметь: «ужас какой…» «да–да, всегда была такая умница…» «вынести вопрос на…»

ЕВ: — Да это бесполезно совершенно.

Оле наконец удается кое–как собрать себя в кулак:

О: — Спасибо, мы с бабушкой и так прекрасно справляемся. Ей уже лучше, а кроме того, с апреля прибавят пенсию, так что работать на почте я тоже перестану. («Надеюсь, тому, что ей удалось вытянуть из бабушки, это не противоречит».) Извините, больше такого не повторится, и, можно, я уже пойду, бабушке укол надо делать.

ЕВ: — Конечно, Оля, иди скорее.

Оля вылетает из учительской, последним усилием сдерживая слезы. Теперь надо срочно найти место, где можно спокойно отрыдаться — в школьный туалет она добровольно не зайдет даже в таком состоянии, лучше уж вызывающий более теплые ассоциации кабинет истории. Всхлипывая, закрывает за собой дверь, подходит к первой парте среднего ряда, ставит на пол сумку, снимает с парты оба стула, и садится прямо на парту. Какое–то время так и сидит, повесив голову и шмыгая в ожидании притока рыданий. Поскольку он что–то задерживается, вздыхает, залезает на парту с ногами, скрещивает их по–турецки, закрывает глаза и начинает правильно дышать — долго–долго выдыхает из живота. Постепенно незаметно для себя проваливается в подобие полусна–полутранса — незаметно, так как занята рациональным осмыслением ситуации, раз уж эмоциональное можно считать завершившимся.

«Итак, что мы имеем и почему я так расстроилась. Интересно, что глаза закрыты, а как будто все вижу со стороны — вот сама сижу, вот слева стол с пачкой тетрадей, вот карты, вот доска… Не отвлекаться. Почему так расстроилась — себя что ли стало жалко? Нет, жалость так не ощущается, скорее унижение. Поскольку стараниями Елены Прекрасной и Лидии Дмитриевны имеем полную люстрацию моего темного образа. Страшен, конечно, не сам факт. Жутко то, что я теперь перед всеми этими мерзавками как на ладони. Никакого прикрытия. Сиротка Ася, как она есть, которую теперь можно жалеть, похлопывать по плечу, спрашивать о здоровье бабушки. На которую можно смотреть свысока с позиций уже не ханжей, да еще и ханжей неосведомленных, — а просвещенных благотворительниц: «примем меры, школа тебе поможет», ууу, бл*ди, и вот как теперь от вас прикажете спасаться, ведь придется искренне реагировать на все ваши причитания, без всегдашней фиги в кармане? Так, а сейчас еще раз — что мы имеем? Была Оля — внутри белая и пушистая, снаружи — бл*дь. Осталась Оля — белая и пушистая, как снаружи, так и внутри. И никак уже эту наружнюю пушистость не исправишь, поезд ушел, хорошо сидим. Так, а внутренняя? А что внутренняя? А то, что если куда–то деть внутреннюю пушистость, то опять получится, что я им дурю головы, только уже наоборот: думают, что я сиротка Ася, не подозревая, что за сиротской личиной скрывается — кто? То есть, рассуждая логически, надо становиться бл*дью, причем срочно. Черт, а ведь это непросто — тут я если и подкована, то только теоретически. Это что же — бежать ложиться под первого встречного? Нет, стоп, во–первых, нафиг мне первый встречный, когда у меня уже имеется адекватный предмет воздыханий. И раз я теперь записываюсь в бл*ди, то на морально–статусно–возрастные препоны мне уже чихать. А во–вторых, при этом ведь совершенно не обязательно вот так вот сразу и ложиться. Чтобы лишиться внутренней пушистости, достаточно ерунды — и, кстати, по какому–нибудь вполне вероятному сценарию. К примеру, чего далеко ходить — вон там на столе лежит пачка тетрадей. С 90 %‑ной вероятностью ее здесь оставил историк — вряд ли забыл, но, может, рук не хватило — и если это так, то он со 100 %‑ной вероятностью об этом помнит и скоро за ней вернется. Войдет — а тут я. Главное, заранее настроиться, чтобы потом не теряться. На что настроиться–то? Ну, как, на что–нибудь облегченно–банальное, но чтобы хватило для правильного самоощущения. Что–то сказать? Зачем, он и так все знает. Лучше сразу к делу — подойти — и — и — и — и чмокнуть его куда–нибудь. Поближе к губам, но даже если и промахнусь, самого факта будет достаточно. Хотя лучше уж не промахиваться — чтобы было потом, что вспомнить. Хорошо, а историк что? А историк у нас человек, в любом случае, приличный и порядочный — разумеется, сразу поднимет скандал, ну, в своем духе, саркастический, возможно, онегинского типа — почитает мне мораль, возмущенно посопит, я честно поклянусь, что больше не буду — и всё, мирно разойдемся. Его совесть чиста, моя репутация — теперь уже в моих глазах — распрекрасно испорчена, нет, правда, чудесный был бы вариант, надо его продумать почетче, чтобы сработало без задоринки — вот я встаю, да, вот он подходит — говорит, допустим — "

СН: — Ольга Пална, слезайте с парты, мне кабинет надо закрывать.

«Да, вот, что–нибудь в таком духе, я же еще сижу на парте, наверное, и слезть–то не успею, значит, надо прикинуть, на каком уровне его лицо окажется по отношению к моему — это если он подойдет поближе — "

СН: — Ольга Пална! Ольга Пална, просыпайтесь.

«Ну, что он заладил со своей Ольгой Палной — то есть, придется слегка подать вперед — "

СН: — Ольга Пална. Сейчас я буду медленно считать до трех. И на счет три вы придете в себя.

«Тут еще с его носом надо будет как–то аккуратно обойтись — а это что за звуки?»

СН: — Раз — два — три, — на каждый счет делает паузу и щелкает пальцами прямо у Оли над ухом. На третий раз Оля вздрагивает и открывает глаза. Секунду отказывается им верить, потом мысленно кричит себе: «Ну! Какая разница, спишь или нет, такой шанс, давай уже, трусиха!», по точно заданной траектории быстро наклоняется вперед и целует историка прямо в губы.

В процессе — а она не собирается его прекращать, расчитывая, что историк первый возмущенно прервет контакт, и растягивая удовольствие, — Оля до конца осознает, что происходящее ей не снится, и это приводит ее в такой восторг (excitement! — это именно оно, непереводимое), что она обращает мало внимания на чисто физические ощущения — а надо, чтобы для воспоминаний осталось что–то существенное. Но как только ей приходит в голову эта важная мысль и она еле успевает уловить, что и сам процесс ей, кажется, нравится, историк все–таки отстраняется — и она опять открывает глаза.

Пару секунд историк остается на месте, а потом поворачивается, подходит к своему столу и начинает методично засовывать тетради в портфель, который он так и не выпустил из руки. На самом деле он просто старается не делать и не говорить лишнего, пока не найдет оптимального выхода из положения — поскольку с такой ситуацией в своей школьной практике сталкивается впервые. Нечто похожее — правда, крайне блекло похожее — когда–то давным–давно приключилось с ним в одной лаборатории и окончилось весьма неудачной женитьбой, здесь случай совсем иной, но он предпочитает перестраховаться. Олю же отсутствие немедленной проповеди угнетает куда больше, чем она сама:

О: — (слезая с парты) Простите, Сергей Николаевич, дело в том, что мне это было очень нужно. Крайне необходимо.

СН: — (нейтрально) Пожалуйста, Ольга Павловна. Если что, всегда к вашим услугам. — «Насколько я ее знаю, на слове ловить не будет».

О: — О. Нет, а, а как же эээ моральный там, допустим, уровень? — от растерянности даже формулирует по–дурацки.

СН: — Мои представления о морали и нравственности находятся на одном уровне с вашими, Ольга Пална. Вопрос в том, на каком уровне находятся ваши — а это уж вы сами оценивайте.

«Оцениваю. В предложении очевидно имелся подвох. Ага, то есть он считает, что на самом деле «если что» мне слабо, поскольку я порядочная и приличная, а никакая не б — и сейчас это осознаю и спокойно вернусь на круги своя. Ну, вообще–то я это и так осознаю, чего уж там — но ведь шмогла! шмогла! Ха! А с другой стороны, заводить что–то там с учителем — это ж не только моветон, но и просто чертовски трудно уже с организационной точки зрения, да, ведь это как же получится, днем одно, а — ох, так и чокнуться недолго, нет, действительно, сделала, что хотела, буду вспоминать всю жизнь, и перед тетками теперь не стыдно, это самое главное. А создавать себе и ему дополнительные трудности — нафиг–нафиг, всё, останемся белыми и пушистыми. Раз такие и есть, то и деваться от этого некуда, да».