Михаил Жванецкий - Собрание произведений в пяти томах. Том 3. Восьмидесятые Страница 24

А когда летишь из Шереметьева во Франкфурт – самолет полный нашими колхозниками в мятых костюмах, шляпах, в платочках, хустынах, вязаных кофтах и восходовских сандалиях на черных мозолях, с отечественной хмуростью и подозрительностью: «Зигфрид, иды-но сюды. Та дэ ж ты сховалась, Эльза?»

Три вида немцев. Три вида корейцев. Два вида армян. Три вида евреев. Как и русские, приезжающие к нам из Парижа, кладущие руку на наши перила после некоторого раздумья.

Но ничего, мы идем своей дорогой. Вернее, мы где-то рядом со своей дорогой. И пытаемся попасть, мучительно целясь. В конце концов, не так важно, что есть в магазинах, хотя это главное. Важно, какие лица у населения. Когда ни одного плачущего, ни одного хмурого за семь дней непрерывных хождений, ни одной драки за много лет – такое количество подозрительно счастливых японских лиц, конечно, раздражает.

Кстати... В Москве, в Одессе появилось много машин, где наши люди сидят справа. Это они... Машины шести и семи лет по двести-триста инрублей, то есть – иных рублей. Один наш купил за семьдесят рублей, выволок на буксире – завелась. Тридцать рублей – отправка до Ильичевска.

Спасибо Горбачеву! Мы там все с циркачами и моряками пили за его здоровье. Только не дай бог ему остановиться. Всем гроб! Мгновенно. Как на лету. Как в драке. Вперед. Сзади мы были. Вперед. Землю раздать. Заводы раздать. Все, что берут, – раздать. Хуже не будет. Хуже не может быть. С бандитами – железной рукой. Честным – свобода. Кто работает, тому свобода. Расти, торгуй, выезжай, приезжай, зарабатывай, строй, вкалывай. Как сказали нашему в Америке: «Я вам плачу десять долларов в час. Хотите – работайте восемь часов, хотите – десять, хотите – двенадцать, ваше дело».

Япония – только повод для тяжелых раздумий. Огромный аквариум на вечерней улице, светящийся, успокаивающий. Рыбы с человеческими лицами. Молчаливые, озабоченные. Здание, опоясанное зеркальными галереями-эскалаторами. Мусорные машины со светящимися сзади транспарантами: «Извините, идет уборка мусора».

Двери в квартирах металлические. Вода в унитаз после спуска заливается через кран сверху, крышка бачка в виде раковины, и ты моешь руки водой, наполняющей бачок. Сзади в номере машины величина мощности двигателя. «Не уверен – не обгоняй...»

Вы просрочили визу. Забыли, прозевали. Клерк извинится, возьмет паспорт сам, обойдет все кабинеты и вернет паспорт с благодарностью. Конечно, это издевательство над советским человеком.

Из тысячи машин в пробке ни одна не заглохла.

Попросили тут наши молодого японца сбегать за водкой.

– Не могу, мне нет восемнадцати.

– А ты скажи, что тебе двадцать.

– Как?.. – и человек впал в глубокую растерянность.

Рассказы бывавших в Японии заканчиваются одинаково: «Э... да что говорить...» Черт! Мосты какие-то километров по пять через залив. Скоростные дороги над головой. А на рынке, э... да что говорить! Крабы, креветки, икра красная подносами по квадратному метру, рыбы свежие во льду, крабы любые. А тут же тележка с крыльями над головой, откидными стульями и котлом. А в котле суп с очень вкусной рисовой лапшой, креветками, устрицами, кальмарами и всем, всем, всем. Японцы едят не избранные места, как мы, а все!

Я это пишу в Одессе, которая приветствует всех приезжих переходящим поносом, бурными отравлениями, и вспоминаю суси: колбаски риса с сырой рыбой, с сырой каракатицей, разными соусами и горячей водочкой саке, к которой быстро привыкаешь. Э-э, да что говорить!

Капитализм отличается от социализма просто: чем сильней жара, тем холодней пиво. У нас с повышением температуры пиво становится теплей, теплей и исчезает при плюс восемнадцати.

К пиву у них полоски пять на пять на сто вяленого минтая, залитого голландским сыром. Кто не ел, может представить, кто не может представить, не надо. Электричка из Токио в Никко на один час сорок превращается в ресторан. Снуют официанты, наливают, ставят, сменяют. За окном зеленый рис переливается, как женский волос. Едешь и думаешь о нас все время. Когда еды много, привыкаешь мгновенно и перестаешь замечать. Никакой благодарности.

Возвращаясь из Иокогамы, мы попали в пробку длиной двенадцать километров. На втором этаже в бетонном желобе на высоте пятидесяти метров (где-то впереди кран упал, что ли?). Мы стояли три часа, сидеть было все тяжелей, под машинами появились первые лужицы, деться некуда, сойти вниз нельзя. А в нашей машине еще две женщины. Я, напевая, двинул в сторону, пристроился за огромным грузовиком якобы посмотреть, где мы стоим. Тут вся колонна и тронулась. А я только приспособился и вижу – мой-то грузовик стоит. Водитель подмигивает мне в боковое зеркало: «Плиз, мистер, плиз».

Сзади огромный хвост, сигналят, и я уже не хочу ничего, только домой, в мат и ругань, где я привык.

«Специарист по юрмору». Да, «юрмор», большой всесоюзный «юрмор». «Уз оцень наоборот вы зивете: леса много – бумаги нет, земли много – хлеба нет, морей много – рыбы нет. А у нас земли мало, а еды много, лесов мало – бумаги много». Между прочим, на перронах отмечено, где какой вагон останавливается. В универмагах тысячи продающихся кондиционеров и вентиляторов гонят воздух на улицу. Во-первых, видишь работу, во-вторых, прохлада под ними. На старом месте построили новую страну. Мы на новом месте ухитрились сделать наоборот.

Я очень обижен на свою страну. Она унизила меня, сделав неполноценным и недоразвитым, с раскрытым ртом глядящим на еду, поезда, извиняющегося контролера, поющую молодежь. Я не могу простить свой раскрытый рот, свой дурацкий вид.

Я люблю свою страну, как любят мать, какой бы она ни была. Мы ходим с этой мамой, оба злые, и смотрим. Я обижен на свою мать, сделавшую меня, умного и талантливого, придурком, расспрашивающим о самом простом: куда девается непроданное мясо, почему зеркало в ванной не запотевает? Я очень обижен на свою мать, сделавшую меня ленивым, невоспитанным, неговорящим, непоющим, неверящим, циничным и убогим.

Ходим мы с Родиной-мамой, двое нищих откуда-то из шестнадцатого века, из времен каких-то непрерывных и разрушительных войн, где до сих пор... Где до сих пор...

И, как последние эгоисты, думаем только о себе.

Сентябрь, 1989 г.

Возражения

– Демократия? Голосование? Несколько клиентов на одно место. Трепотня! Бредешник. Выборы директоров! Подождите, подождите, вы увидите, что получится, когда каждый дом будет обсуждать, где трубы класть, как улицу назвать. Вы нигде дорогу не проведете. Они вам дадут прикурить. Не готовы мы. Не знаю, когда будем готовы.

– Но так же никогда не будем готовы, если не попробуем.

– Попробовать захотели. Ни один кирпич не положите, все обсуждать будете, голосовать. Неуправляемый народ станет...

– А вы из народа?

– Я не знаю, откуда я. А наш народ привык и приучен, чтобы им управляли. Он привык верить руководителям. Он их не должен знать. Он должен верить и будет верить. Как он привык, так и должен жить. Вот какая демократия была, такая и должна быть. Он привык ненавидеть иностранное и должен. Он привык считать каждого, кто уезжает, предателем и должен, потому что границы закрыты и мы к этому привыкли...

Открой границы, вот открой границы. Что будет?

– Что будет?

– Непредсказуемость. То ли все туда рванут, то ли все здесь останутся – неясно. Ситуация перестанет быть стабильной, перестанет быть управляемой. Если это правительство хочет иметь неприятности на свою голову – пожалуйста. Хочешь мордобой, убийства – пожалуйста.

– А что, до этого мордобоя, убийств не было?

– Не знаю.

– Tак теперь хоть знать будете.

– Не хочу знать. Избалуете вы нам народ. Святые традиции наши – терпение, безропотность, подчинение, веру в руководителей. Для государства выгодно. Государство укреплялось.

– А люди?

– Люди – не знаю. Народ был доволен. Никто не возражал.

– Государству выгодно. А для людей что? Для такого государства что выгодно? Куда оно мчится такое государство, которому выгодно то, что невыгодно людям. К войне!

– С таким государством можно любую войну выиграть.

– Зачем ее выигрывать? Какое-то время жить за счет других, разорить их и опять стремиться к войне. Дайте людям сказать, дайте людям выйти на улицу по своей воле.

– Не дам. Избалованный народ не нужен никому. Он горе для руководства. Руководство теряет кулак. Низ перестает слушать приказ. Hе реагирует на команду. Как вы будете осуществлять руководство, перебрасывать людские ресурсы, держать оборону?

– А может быть, лучше договориться о мире и не держать оборону?

– Без обороны не государство! Без армии, без таможни, без паспорта – не государство!

– Дайте людям жить, свободно переезжая без прописок и паспортов, дайте заработать, сколько влезет.

– Нельзя. Может, где-то можно, у нас нельзя. Тут такое начнется!..

– Какое начнется?

– Анархия. Светопреставление. Разбой.

– Так вы ненавидите свой народ.