Надежда Тэффи - 224 Избранные страницы Страница 26

— Как не понимаете! Переложите на музыку, так ведь у вас из нее, чудак вы эдакий, опера выйдет! Подумайте только — опера! Потом сами благодарить придете. Поищите хорошего композитора...

— Нет, я не хочу оперы! — сказала Зоинька решительно. Я писательница... а вы вдруг оперу. Я не хочу!

— Голубчик мой! Ну вы прямо сами себе враг. Вы только представьте себе... вдруг вашу вещь запоют! Нет, я вас прямо отказываюсь понимать.

Зоинька сделала козлиное лицо и отвечала настойчиво:

— Нет и нет. Не желаю. Раз вы мне сами заказали переделать мою вещь в драму, так вы теперь должны ее напечатать, потому что я приноравливала ее на наш вкус.

— Да я и не спорю! Вещица очаровательная! Но вы меня не поняли. Я, собственно говоря, советовал переделать ее для театра, а не для печати.

— Ну, так и отдайте ее в театр! — улыбнулась Зоинька его бестолковости.

— Ммм-да, но видите ли, современный театр требует особого репертуара. "Гамлет" уже написан. Другого не нужно. А вот хороший фарс нашему театру очень нужен. Если бы вы могли...

— Иными словами — вы хотите, чтобы я переделала "Иероглифы Сфинкса" в фарс? Так бы и говорили.

Она кивнула ему головой, взяла рукопись и с достоинством вышла.

Редактор долго смотрел ей вслед и чесал карандашом в бороде.

— Ну, слава богу! Больше не вернется. Но жаль все-таки, что она так обиделась. Только бы не покончила с собой.

— Милая барышня, — говорил он через месяц, смотря на Зоиньку кроткими голубыми глазами. — Милая барышня. Вы напрасно взялись за это дело! Я прочел ваш фарс и, конечно, остался по-прежнему поклонником вашего таланта. Но, к сожалению, должен вам сказать, что такие тонкие и изящные фарсы не могут иметь успеха у нашей грубой публики. Поэтому театры берут только очень, как бы вам сказать, очень неприличные фарсы, а ваша вещь, простите, совсем не пикантна.

— Вам нужно неприличное? — деловито осведомилась Зоинька и, вернувшись домой, спросила у матери:

— Maman, что считается самым неприличным?

Maman подумала и сказала, что, по ее мнению, неприличнее всего на свете голые люди.

Зоинька поскрипела минут десять пером и на другой же день гордо протянула свою рукопись ошеломленному редактору.

— Вы хотели неприличного? Вот! Я переделала.

— Да где же? — законфузился редактор. — Я не вижу... кажется, все, как было...

— Как где? Вот здесь — в действующих лицах.

Редактор перевернул страницу и прочел:

"Действующие лица: Иван Петрович Жукин, мировой судья, 53 лет — голый.

Анна Петровна Бек, помещица, благотворительница, 48 лет — голая.

Кусков, земский врач — голый.

Рыкова, фельдшерица, влюбленная в Жукина, 20 лет — голая.

Становой пристав — голый.

Глаша, горничная — голая.

Чернов, Петр Гаврилыч, профессор, 65 лет — голый".

— Теперь у вас нет предлога отвергать мое произведение, — язвительно торжествовала Зоинька. — Мне кажется, что уж это достаточно неприлично!

Страшная сказка

Когда я пришла к Сундуковым, они торопились на вокзал провожать кого-то, но меня отпустить ни за что не согласились.

— Ровно через час; а то и того меньше, мы будем дома. Посидите пока с детками, — вы такая редкая гостья, что потом опять три года не дозовешься. Посидите с детками! Кокося! Тотося! Тюля! Идите сюда! Займите тетю.

Пришли Кокося, Тотося и Тюля.

Кокося — чистенький мальчик с проборчиком на голове, в крахмальном воротничке.

Тотося — чистенькая девочка с косичкой в перед-ничке.

Тюля — толстый пузырь, соединивший крахмальный воротничок и передничек.

Поздоровались чинно, усадили меня в гостиной на диван и стали занимать.

— У нас папа фрейлейн прогнал, — сказал Кокося.

— Прогнал фрейлейн, — сказала Тотося.

Толстый Тюля вздохнул и прошептал:

— Плогнал!

— Она была ужасная дурища! — любезно пояснил Кокося.

— Дурища была! — поддержала Тотося.

— Дулища! — вздохнул толстый.

А папа купил лианозовские акции! — продолжал занимать Кокося. — Как вы полагаете, они не упадут?

— А я почем знаю!

— Ну да, у вас, верно, нет лианозовских акций, так вам все равно. А я ужасно боюсь.

— Боюсь! — вздохнул Тюля и поежился.

— Чего же вы так боитесь?

— Ну, как же вы не понимаете? Ведь мы прямые наследники. Умри папа сегодня — все будет наше, а как лианозовские упадут, — тогда будет, пожалуй, не густо!

— Тогда не густо! — повторила Тотося.

— Да уж не густо! — прошептал Тюля.

— Милые детки, бросьте печальные мысли, — сказала я. Папа ваш молод и здоров, и ничего с ним не случится. Давайте веселиться. Теперь святки. Любите вы страшные сказки?

— Да мы не знаем, — какие такие страшные?

— Не знаете, ну, так я вам расскажу. Хотите?

— Хочу!

— Хочу!

— Хацу!

— Ну-с, так вот слушайте: в некотором царстве, да не в нашем государстве, жила-была царевна, красавица-раскрасавица. Ручки у нее были сахарные, глазки васильковые, а волоски медовые.

— Француженка? — деловито осведомился Кокося.

— Гм... пожалуй, что не без того. Ну-с, жила царевна, жила, вдруг смотрит: волк идет...

Тут я остановилась, потому что сама немножко испугалась.

— Ну-с, идет этот волк и говорит ей человеческим голосом: "Царевна, а царевна, я тебя съем!"

Испугалась царевна, упала волку в ноги, лежит, землю грызет.

— Отпусти ты меня, волк, на волю.

— Нет, — говорит, — не пущу!

Тут я снова остановилась, вспомнила про толстого Тюлю, — еще перепугается, захворает.

— Тюля! Тебе не очень страшно?

— Мне-то? А ни капельки.

Кокося и Тотося усмехнулись презрительно.

— Мы, знаете ли, волков не боимся.

Я сконфузилась.

— Ну, хорошо, так я вам другую расскажу. Только, чур, потом по ночам не пугаться. Ну, слушайте! Жила-была на свете старая царица, и пошла эта царица в лес погулять. Идет-идет, идет-идет, идет-идет, вдруг, откуда ни возьмись, выходит горбатая старушонка. Подходит старушонка к царице и говорит ей человечьим голосом:

— Здравствуй, матушка!

Отдала царица старушонке поклон.

— Кто же ты, — говорит, — бабушка, что по лесу ходишь да человечьим голосом разговариваешь?

А старушонка вдруг как засмеется, зубы у нее так и скрипнули.

— А я, — говорит, — матушка, та самая, которую никто не знает, а всякий встречает. — Я, — говорит, — матушка, твоя Смерть!

Я перевела дух, потому что горло у меня от страха стянуло.

Взглянула на детей. Сидят, не шевелятся. Только Тотося вдруг придвинулась ко мне поближе (ага, у девочки-то, небось, нервы потоньше, чем у этих идиотских парней) и спросила что-то.

— Что ты говоришь?

— Я спрашиваю, сколько ваша муфта стоит?

— А? Что? Не знаю... не помню... Вам, верно, эта сказка не нравится? Тюля, ты, может быть, очень испугался? Отчего ты молчишь?

— Чего испугался? Я старухов не боюсь.

Я приуныла. Что бы такое выдумать, чтобы их немножко проняло?

— Да вы, может быть, не хотите сказки слушать?

— Нет, очень хотим, пожалуйста, расскажите, только что-нибудь страшное!

— Ну, хорошо, уж так и быть. Только, может быть, нехорошо Тюлю пугать, он еще совсем маленький.

— Нет, ничего, пожалуйста, расскажите.

— Ну-с, так вот! Жил-был на свете старый граф. И такой этот граф был злой, что к старости у него даже выросли рога.

Тотося подтолкнула Кокосю, и оба, закрыв рот ладонью, хихикнули.

— Чего это вы? Ну-с, так вот выросли у него рога, а когда вывалились от старости зубы, то на место них прорезались кабаньи клыки. Ну, вот жил он, жил, рогами мотал, клыками щелкал, и пришло ему, наконец, время помирать. Вырыл он себе сам большую могилу, да не простую, а с подземным ходом, и вел этот подземный ход из могилы прямо в главную залу, под графский трон. А детям своим сказал, чтоб не смели без него никаких дел решать и чтоб после его похорон три дня ждали. А потом — говорит, — увидите, что будет.

А как стал граф помирать, позвал к себе двух своих сыновей и велел старшему у меньшого через три дня сердце вырезать и положить это сердце в стеклянный кувшин. А потом, — говорит, — увидите, что будет.

Тут я до того сама перепугалась, что мне даже холодно стало. Глупо! Насочиняла тут всякие страхи, а потом через темную комнату пройти не решусь.

— Дети, вы что? Может быть... не надо больше?

— Это у вас настоящая цепочка? — спросил Кокося.

— А где же проба? — спросила Тотося.

Но что это с Тюлей? Он глаза закрыл! Ему положительно дурно от страха!

— Дети! Смотрите! Тюля! Тюля!

— Да это он заснул. Открой же глаза, так невежливо.

— Знаете, милые детки, мне, очевидно, не дождаться вашей мамы. Уже поздно, темнеет, а впотьмах мне, пожалуй, будет страшновато идти после... после всего. Но на прощанье я вам расскажу еще одну сказочку, коротенькую, но очень страшную.