Владимир Болучевский - Двое из ларца Страница 29

– Ваше здоровье.

– Ага. Рыбку бери. Они выпили и закусили.

– Ну чего? Легчает на душе? Кто-то, очевидно, заблудившись, заглянул в купе, извинился и опять закрыл дверь.

– Определенно.

– Вот, а то я смотрю, сидишь, как этот…

– Как пенделок.

– Кто?

– Да это я так.

– Перекурим?

– Пошли. – Они вышли из купе и направились по коридору в нерабочий тамбур.

– Холодно… – зябко поежился в тамбуре Гурский, тщетно пытаясь разглядеть что-нибудь через заиндевевшее стекло.

– Не май месяц. – Василич вынул из кармана «Приму». – А ты куда едешь-то?

– В Комсомольск. Когда будем – не в курсе?

– Вечером. Мы сами туда. А ты в командировку, что ли?

– Да, – кивнул Гурский и стряхнул пепел в закрепленную на двери вместо пепельницы консервную банку. – У вас там, говорят, выставка стоит, восковые фигуры. А где конкретно – не знаете случайно?

– Бог его знает. Афиши висят по городу, пацана хотел сводить, так и не выбрался пока. Но неделю назад, мы на Хабару уезжали как раз, еще стояла. Может, еще свожу. А тебе зачем?

– Да приятель мой работать на ней вроде должен.

– Найдешь… Там небось на каждой афише адрес есть. А откуда сам-то?

– Из Петербурга.

– Ага. Не был я там. Я сам-то из Уссурийска, но поездил. И на Западе был, и в Европе. В Европе, правда, только в Воронеже, тетка у меня там жила, ну и в Москве, конечно. А Запад, почитай, весь объездил: Тюмень, Томск, Новосибирск, – Василич начал загибать пальцы, потом махнул рукой. – Да, почитай, везде был… Красноярск вот еще, Салехард. А в Ленинграде – ни разу. Ну и как там?

– Нормально… – пожал плечами Гурский и погасил сигарету.

– Ладно, пошли согреемся. Они вернулись в купе.

– Спит,– кивнул на жену Василич и тяжело вздохнул. – Вот ведь…

– А что такое?

– Ай… –Он махнул рукой. – Давай-ка по глотку.

– А сколько сейчас по местному времени? – Гурский придвинул свой стакан.

– Двенадцать, без десяти, – взглянул на свои часы Василич и налил в стаканы самогон.

– Двенадцать, – Александр перевел часы. – Это у нас, значит, пять утра. То-то я чувствую…

– А ты поспи. Щас дерябнем, и поспи. Ехать-то еще…

– Да надо бы.

– Твое здоровье!

– Ваше, – Гурский чокнулся и выпил в три глотка половину чайного стакана ароматной крепкой янтарной жидкости.

– Нормально, Григорий? – подмигнул ему Василич.

– Отлично, Константин.

– Закусывай, не стесняйся.

– Да я и так.

– Вот и хорошо… А у меня, понимаешь, – Василич погладил жену по плечу, – такая вот беда. Струйкина Варвара Тихоновна, спящая красавица.

– А что плохого?

– Да нет… Не в этом дело. Она, понимаешь… ну, короче, прихожу я раз с работы, захожу в комнату, чего, думаю, телевизор орет? А она сидит на стуле, в телевизор глядит, глаза стеклянные, а там на экране – мультики. Ну, думаю, все! Съехала мать с ума окончательно на старости лет/ «Эй! – говорю. – Варвара, ты чего?» А она – ноль. И вижу я, что она ни мультиков этих, ни меня в упор не наблюдает. Я телек выключил, по щекам ее похлопал, потряс даже, она со стула на пол свалилась, а реакции – ну никакой. Я перепугался, «скорую» вызвал. Те приехали – что случилось? А я и объяснить ничего не могу, сам не пойму. Хорошо – этот вот, младший, с улицы пришел. Насилу разобрались. Оказывается, вот чего было.

Старший у нас магнитофон купил, видео крутить. А она, мать-то, чувствовала себя неважно. Ну-тут болит, там тянет, голова гудит, а по врачам ходить, ты ж понимаешь, никакого здоровья не хватит. Ну и взяла она где-то, у соседей, что ли, кассету с этим, с Кашпировским. Телесеанс его на ней записан был, прямо с телевизора; еще в те времена, когда он по ящику выступал. Поставлю, мол, все и рассосется. Ага… Ну и поставила. И вошла в этот, в транс. А в самом-то конце, там, где он говорит, дескать, на счет двадцать восемь вы проснетесь, даю, мол, отсчет: раз, два, – Витька, вредитель этот, – он кивнул на верхнюю полку, – мультики с телевизора записал. Ты понимаешь? «Кто ж тебе, гад, – говорю, – разрешил магнитофон трогать? Кассету чужую?» Да что с него… «Я перемотал,– ревет.– Я на чистое место…» Ну вот так он и перемотал, что самый-то конец и стер. Ну, врачи ей уколы какие-то, то-се, насилу растрясли. Но не до конца. Вроде как – знаешь? – поднять подняли, а разбудить забыли. Вот… Я уж ее и в Москву возил, профессор там ее смотрел один, вроде лучше стало, но все равно. То ходит по ночам, во сне, то наяву заговаривается. И главное – спать хочет постоянно, а боится. Вдруг, дескать, не проснусь? Такие вот дела… В Хабаровск вот возил, к бабке одной, та пошептала что-то, денег не взяла, сказала, чтобы еще раз через пару месяцев приехали. Уж и не знаю, что делать… Ты про такие случаи не слыхал? Может, у вас в Ленинграде кто лечит?

– Не слыхал, – признался Гурский.

– Вот и я не слыхал. Ну что, еще по одной?

– Ну… по последней, да я прилягу.

– Давай.

Глава 28

Проснулся Адашев-Гурский несколько посвежевшим и взбодрившимся. На часах было что-то около восьми, в купе темно. Василич и его жена, Струйкина Варвара Тихоновна, спали, лишь над головой, на верхней полке, при свете ночника шуршал чем-то вредитель Витька.

Гурский сел, натянул и зашнуровал высокие ботинки, взял со стола сигареты и, надев куртку, пошел в тамбур. Проходя мимо туалета, дернул ручку – занято. Вышел в тамбур, застегнул куртку и закурил сигарету.»От Севильи до Гренады, – напел про себя, – в тихом сумраке ночей…»

Выкурив сигарету, бросил окурок в консервную банку. Вышел из тамбура и еще раз взглянул на дверь туалета – занято. Опять вышел в тамбур и перешел через грохочущую межвагонную «гармошку» в соседний вагон. Ближайший туалет, что располагался возле служебного купе проводника, был заперт на ключ.

Александр вынул из кармана куртки ключи, которые дал ему в аэропорту предусмотрительный Волков, и тихонько отпер замок. Дверь открылась.

«Весьма вами признательны, Петр Сер-геич», – мысленно поблагодарил Гурский, сунул ключи в карман камуфляжных брюк и вошел в туалет.

Возвращаясь в свой вагон, он еще раз взглянул на часы, с удовольствием отметил, что конечный пункт его путешествия совсем рядом и, значит, можно будет снять номер в гостинице, поужинать, а потом наконец-то забраться под душ и лечь в чистую постель, сняв с себя не только ботинки.

Погруженный в приятные размышления, он расслабился и совершил роковую ошибку: выходя из «гармошки» в свой вагон, он увидел распахнутую настежь наружную дверь, ощутил ледяной ветер, забрасывающий вовнутрь колючий снег, успел этому удивиться, но вместо того, чтобы сначала захлопнуть ее, он, завороженно глядя в черный проем, вошел в тамбур, не оборачиваясь, захлопнул за собой внутреннюю дверь и уже затем протянул руку, намереваясь восстановить герметизацию вагона.

И получил мощнейший пинок под зад, вышвырнувший его из поезда.

Испугаться Гурский не успел, ибо ошарашенное сознание уступило всю инициативу телу, которое, выпадая, рефлекторно раскинуло руки, зацепилось за какие-то железные кромки и, погасив тем самым обретенное ускорение, умудрилось повиснуть на наружном поручне.

Дверь, закрываясь, мягко шлепнула и щелкнула замком.

«Предъяви плацкарту, сука!» – почему-то пронеслось в мозгу Александра.

Намертво вцепившись в поручень, он нащупал ногами ступени. Положение сделалось устойчивей. Но это, безусловно, была временная победа. Куртка мгновенно надулась и парусила, угрожая оторвать коченеющие на ледяном ветру пальцы от поручня. Гурский попытался было просунуть одну руку между поручнем и стенкой вагона, чтобы держаться локтем, но в щель не пролезало даже запястье. Положение становилось отчаянным. Собравшись с духом, он оторвал одну руку от поручня и, дотянувшись, подергал ручку двери. Дверь была заперта.

Александр попытался вынуть из кармана брюк ключи, но понял, что окоченевшими пальцами их не удержит. Намертво вцепившись одной, онемевшей от холода, рукой в поручень, он засунул вторую под куртку и стал отогревать ее под мышкой. Затем все-таки умудрился достать ключи, вставил нужный в замок, повернул и, нажав на ручку, распахнул вагонную дверь. Подтянулся и ввалился в тамбур.

Не вставая с колен, вынул ключи, захлопнул дверь и запер замок, после чего уселся, вытянув ноги, на полу, вытащил с четвертой попытки сигарету из пачки и закурил.

В голове была полная тишина. Все мысли, забившись куда-то в самый дальний уголок оцепеневшего сознания, не подавали никаких признаков жизни.

Отбросив обжегшую пальцы докуренную сигарету, Адашев-Гурский расстегнул один из больших карманов куртки, вынул из него флягу с коньяком и приложился к горлышку. Затем убрал ее обратно и закурил еще одну сигарету.

Медленно разливающееся по телу тепло достигло наконец мозга. Зашевелились, выходя из ступора, мысли. У одной из них даже получилось развернуться фразой: «Ни хрена себе, пописать сходил…»