Курт Воннегут - Да благословит вас бог, мистер Розуотер, или Бисер перед свиньями Страница 3

После этого Элиот, в знак раскаяния, два дня вел воздержанную жизнь, потом исчез на целую неделю. Много чего натворив, он объявился незваным на съезде писателей-фантастов — в Милфордском мотеле в штате Пенсильвания. Норман Мушари проведал об этом случае из отчета частного сыщика, хранившегося в архивах фирмы «Мак-Аллистер, Робжент, Рид и Мак-Ги». Старик Мак-Аллистер велел этому сыщику ходить за Элиотом по пятам — он хотел быть в курсе, не выкинет ли президент чего такого, что может потом накликать на Фонд неприятности.

В отчете сыщика обращение Элиота к научным фантастам приводилось слово в слово. Все заседание, включая и хмельную речь Элиота, было записано на пленку.

— Я люблю вас, сукины дети, — сказал Элиот в Милфорде, — только вас я еще и читаю. Вы одни пишете о тех действительно дух захватывающих переменах, которые сейчас свершаются, вы одни настолько чокнутые, что понимаете: жизнь это путешествие в космосе, и притом не короткое — оно протянется биллионы и биллионы лет. У вас одних хватает пороху действительно болеть за будущее, одни вы действительно понимаете, что с нами делают машины, что с нами делают города, что с нами делают войны, что с нами делают великие простые идеи, чудовищные ошибки, просчеты, несчастные случаи и катастрофы. У вас одних хватает дурости страдать от беспредельности времени и пространства, от тайн, которые никому не дано разгадать, от того, что сейчас мы должны решить, чем будет наше космическое путешествие в ближайшие биллионы лет — раем или адом?

Элиот признал затем, что пишут научные фантасты хреново, но объявил, что это неважно. Он сказал, что они все равно поэты, раз куда лучше улавливают важные перемены, чем те, кто пишет хорошо.

— К черту этих талантливых пустобрехов — они только и знают, что старательно рассусоливают об огрызке чьей-нибудь ничтожно малой жизнишки. Надо писать о галактиках и вечности, о триллионах душ, которым еще суждено народиться.

— Жаль только, нет здесь Килгора Траута, — оказал Элиот, — я бы пожал ему руку и сказал, что он величайший писатель наших дней. Мне сейчас объяснили, что он не смог приехать, его, видите ли, не отпустили с работы. И какую же работу предоставило наше общество своему талантливейшему пророку? — Элиот задохнулся и несколько минут не мог заставить себя выговорить, как называется должность Траута: — Его облагодетельствовали постоянным местом в Хайенниском бюро по погашению премиальных талонов!

Он сказал правду. Траут, автор восьмидесяти семи книг в бумажных обложках, прозябал в бедности, и слышали о нем только те, кто интересовался научной фантастикой. Ему исполнилось шестьдесят шесть лет, когда Элиот так его нахваливал.

— Через десять тысяч лет, — предсказывал Элиот заплетающимся языком, — имена наших генералов и президентов будут забыты, и единственный наш современник, кто останется в памяти потомков, это автор

Так называлась книга Траута, и название это при ближайшем рассмотрении оказывалось знаменитым вопросом, который мучил Гамлета.

Мушари добросовестно отправился искать экземпляр этой книги, чтобы пополнить досье, заведенное на Элиота. Ни в одном приличном книжном магазине о Трауте никогда и не слыхивали. Поэтому Мушари решил попытать счастья в какой-то гнусной лавчонке. И здесь, среди самой развесистой порнографии, он отыскал потрепанные экземпляры всех книг, когда-либо сочиненных Траутом.

изданная по цене двадцать пять центов, обошлась ему в пять долларов — ровно столько же стоила здесь и «Кама Сутра» Витсаяны.

Мушари полистал «Кама Сутру» — давно уже запрещенное восточное руководство в искусстве и технике любви.

Ничего занятного в нем Мушари не увидел. Он никогда ни в чем не видел ничего занятного, поскольку навек похоронил себя в дебрях правоведения — науки, начисто чуждой всякой живости.

К тому же он был таким оболтусом, что вообразил, будто книжки Траута — очень грязные книжонки, раз они продаются в таком месте, так дорого и таким странным типам. Он не понимал, что Траута объединяет с порнографией не секс, а мечта о непостижимо щедром мире.

Так что Мушари чувствовал себя одураченным, продираясь сквозь эту блистательную прозу, — он пускал слюни в ожидании клубнички, а вместо этого получал сведения по автоматике. У Траута был любимый прием — он сначала описывал ни к черту не годное общество, вроде того, где жил сам, а в конце давал советы, как это общество исправить.

В  он запрограммировал такую Америку, где все делали машины, а людей брали на работу, только если у них было три, а то и больше ученых степени. Очень остро стояла там и проблема перенаселения.

Все серьезные болезни были искоренены. Поэтому смерть стала делом добровольным, и правительство, чтобы поощрить подобных добровольцев, выстроило на каждом перекрестке, бок о бок с кафе, крытыми апельсиновыми крышами, Павильоны благоустроенных самоубийств под сиреневыми крышами. К услугам посетителей в Павильонах были хорошенькие распорядительницы, стереофоническая музыка и четырнадцать способов безболезненно покончить с собой. В Павильонах самоубийств дело шло бойко — ведь многие не знали, чем заняться, куда себя девать, а кроме того, смерть считалась благородным, патриотическим поступком. Самоубийцы, к тому же, могли в соседней комнате бесплатно поесть — в последний раз в жизни. И так далее. Воображение у Траута было потрясающее.

Один из персонажей спросил у стюардессы в Павильоне самоубийств — как она считает, попадет ли он в рай? Она сказала, что, разумеется, попадет. Он спросил, увидит ли он бога. Она ответила:

— Конечно, милый.

Он тогда сказал:

— Хорошо бы! Хоть от него узнаю то, чего здесь никак понять не мог.

— Что же это? — спросила стюардесса-экзекутор, застегивая на нем ремни.

— На кой черт нужны люди?

Элиот кое-как выбрался из Милфорда, доехал на попутках до Соуртсмора, штат Пенсильвания. Там он зашел в маленький бар и провозгласил, что угощает всех, кто может предъявить значок пожарника-добровольца. Понемногу он упился вдребезги и принялся плакать пьяными слезами, причитая, что ему не дает покоя мысль об одной обитаемой планете, атмосфера которой так и норовит вступить в бурную реакцию решительно со всем, что дорого сердцу ее жителей. Элиот имел в виду Землю и входящий в ее атмосферу кислород.

— Вы только призадумайтесь, ребята, — всхлипывая, говорил он, — ведь как раз это и скрепляет нас сильней чего другого. Ну разве что земное притяжение еще сильней. Нас горстка — горстка счастливцев, мы с вами как братья, а связывает нас такая важная цель — уберечь нашу еду, наши жилища, нашу одежду, наших любимых от соединения с кислородом. Говорю вам, ребята, я всю жизнь был членом добровольной пожарной дружины — и сейчас был бы, да в Нью-Йорке их нет, там вообще нет ничего человеческого, ничего человечного.

Элиот трепался — никогда он пожарным не был. Ближе всего он соприкасался с пожарниками в детстве, во время ежегодных наездов Розуотеров в свой фамильный лен. Льстецы из числа горожан угодливо назначили тогда маленького Элиота почетным младшим пожарником добровольной пожарной дружины округа Розуотер. Элиот ни разу не принимал участия в тушении пожара.

Уже тогда и слепой бы увидел, что Элиот вконец свихнулся, но никому и в голову не приходило погнать его лечиться, никого еще не осенила идея, как здорово можно разжиться, если объявить его сумасшедшим. Маленькому Норману Мушари в те беспокойные дни едва минуло двенадцать, он занимался сборкой игрушечных пластиковых самолетов, онанизмом и обклеивал свою комнату портретами сенатора Маккарти и Роя Кона Об Элиоте Розуотере он тогда еще и слыхом не слыхал.

Сильвия, выросшая среди очаровательных богатых чудаков, привыкла к европейским нормам и даже не помышляла упрятать Элиота в больницу. А сенатор был захвачен величайшим в его жизни политическим сражением, он старался сплотить реакционные ряды партии республиканцев, пошатнувшиеся было, когда президентом США стал Дуайт Дэвид Эйзенхауэр. Услышав толки о причудах своего сына, сенатор отмахнулся: по его мнению, раз Элиот получил хорошее воспитание, значит тревожиться было не о чем.

— У мальчика отличная закваска, — сказал сенатор, — у него есть характер. Он просто пробует свои силы. Ничего, придет в себя. Всему свое время. В нашей семье ни алкоголиков, ни психопатов не было и не будет.

Заявив так, он отправился в Сенат произносить свою знаменитую речь о золотом веке Римской империи, и вот что он там говорил:

— Я хочу рассказать об императоре Октавиане, или Цезаре Августе, как его называют. Этот великий гуманист, а он был гуманистом в полном смысле слова, взял в свои руки Римскую империю в дни полного ее упадка — времечко было точь-в-точь как у нас сейчас: падение нравов, разводы, пьянство, всякого рода попустительство, распутство, извращения, продажность, аборты, убийства, махинации, преступность среди несовершеннолетних, безбожие, трусость, клевета, вымогательство и воровство цвели пышным цветом. Точь-в-точь как сейчас Америка, Рим был тогда раем для гангстеров, извращенцев и тунеядцев. Как в сегодняшней Америке, чернь открыто ополчалась против хранителей закона и порядка, дети не слушались родителей, не питали почтения ни к старшим, ни к своей стране, и приличные женщины не были в безопасности на улице, даже среди бела дня! Всю власть захватили инородцы — корыстные ловкачи, не скупившиеся на взятки. А честные землепашцы — основа римской армии и римского духа — стали грязью под ногами спекулянтов-горожан.