Коллектив авторов - Одесский юмор: Антология Страница 38

И он отправился в путь. Дорога в город, куда он направился, лежала в степи. Он шел по ней целый день, а когда настала ночь, лег на землю и заснул. Но чтобы утром знать, куда идти дальше, он вытянул ноги туда, где была цель его путешествия. Спал он беспокойно и во сне ворочался. И когда к концу следующего дня он увидел город, то он был очень похож на родной его город, из которого он вышел вчера. Вторая улица справа была точь-в-точь как его родная улица. Четвертый дом слева был такой же, как его собственный дом. Он постучал в дверь, и ему открыла женщина, как две капли воды похожая на его жену. Выбежали дети – точь-в-точь его дети. И он остался здесь жить. Но всю жизнь его тянуло домой.

Вот что такое эта самая ностальгия.

– Старик, – сказал мне как-то Бабель, – не пора ли нам ехать домой? Как вы смотрите на жизнь в Аркадии или на Большом Фонтане?

А когда мы хоронили Ильфа, он стоял рядом со мной у гроба так же, как когда-то у гроба Багрицкого.

– Вам не кажется, Лёдя, что одесситам вреден здешний климат? – спросил он меня однажды.

О том же он говорил Багрицкому, говорил Олеше. Он всегда звал одесситов домой.

Решительно, ностальгия – прекрасная болезнь, от которой невозможно и не нужно лечиться.

И когда после «Конармии» появились «Одесские рассказы» – это был тоже очередной приступ ностальгии. Герой Бабеля – Беня Крик, прототипом которого был Мишка Япончик, стал героем вполне романтическим. Это неважно, что «подвиги» Япончика были весьма прозаичны. В них, конечно, можно было увидеть и смелость, и, если хотите, твердую волю, и умение подчинять себе людей. Но романтики, той самой романтики, которая заставляет читателей влюбляться в Беню Крика, конечно же, у Мишки Япончика не было. Зато талант писателя-романтика был у Бабеля, и он поднял своего героя на недоступную для того высоту. И он вложил в уста Арье Лейба слова о Бене: «Вам двадцать пять лет. Если бы к небу и к земле были приделаны кольца, вы схватили бы эти кольца и притянули бы небо к земле». Вот он какой, Беня Крик. Он налетчик. Но он налетчик-«поэт». У него даже сигнал на машине с музыкой из «Паяцев». Ну до чего же это здорово, честное слово! Сколько бы раз ни перечитывал рассказы о нем, я волнуюсь, хоть и знаю, что Мишка Япончик был далеко не столь романтичен. ‹…›

Свою автобиографию Бабель начинает так: «Родился в 1894 году в Одессе на Молдаванке». Если бы я писал свою автобиографию, то она начиналась бы так: «Родился в 1895 году в Одессе рядом с Молдаванкой (Треугольный пер.)». Значит, мы родились по соседству, рядом росли, но, на мою беду, в детстве не встретились, а познакомились только через тридцать лет в Москве. Ну что ж, спасибо судьбе и за это. Бабель был огромный писатель, и этому совсем не мешает то, что литературное наследство его невелико. По существу, это одна книга, в которую входит «Конармия», одесские и другие рассказы и две пьесы. Но мало ли больших писателей, оставивших нам всего лишь одну книгу, но навсегда вошедших в литературу? Ведь в искусстве, как и в науке, важно быть первооткрывателем. Бабель им был. И подумать только, что он и сейчас мог бы быть среди нас. Но его нет. И хочется сказать об этом фразой из «Кладбища в Козине»: «О смерть, о корыстолюбец, о жадный вор, отчего ты не пожалел нас, хотя бы однажды?»

1969

О Леониде Утесове

Вспоминает Иосиф Прут

…Надо сказать, что моя тетя Аня возмечтала сделать из меня пианиста, чем усиленно и занималась. Она заставляла своего бедного внучатого племянника ежедневно посещать школу Столярского. А я ужасно не хотел быть пианистом, чем и поделился с Лёдей Утесовым. Он решительно заявил:

– Две порции мороженого – и я тебе помогу! Можешь быть уверен.

Действительно, в тот же вечер я услышал его разговор с моей почтенной родственницей:

– Совершенно не понимаю, Анна Исааковна…

– Интересно знать – чего ты, Лёдя, не понимаешь?

– Почему вы водите своего внука к Столярскому? Ведь у вашего Оси нет никакого музыкального слуха!

– Дурак! – ответила тетя. – При чем тут слух?! Его же там будут учить играть, а не слушать!..

Запомнилось и то, что мне однажды рассказал Лёдя, подслушав диалог двух стариков в городском саду: «Ну, что нового в газетах?» – «В этом году Сумской гусарский полк проведет лето ув Чугуеве, а Чугуевский гусарский полк – ув Сумах». – «А зачем? Какая в их разница?» – «И невжели ви не знаете?! Сумской носит доломан синий, а чахчары – бруки – красные! А чугуевский – доломан красный, а чахчары синие». – «Непонятно… Зачем было гонять столько людей, когда можно просто поменять их штанов?!»

Обычно мы с Лёдей гуляли по Приморскому бульвару. Однажды сели на скамейку и оказались возле группы почтенных стариков, один из коих вслух читал газету. Я услышал:

– Новости с Парижу. На ирадроме ля Бурже летчик Пегу сделал в воздухе четыре мертвые петли!

После паузы один из стариков спросил:

– А для евреев это лучше или хуже?…

Едва сдерживая смех, мы с другом поспешили перейти на другую скамейку…

Вспоминает Аркадий Райкин

…Он втягивал меня в игру. Я увлекался, и мы начинали импровизировать, изображая попеременно то врача, то пациента. Вот, скажем, врач (Утесов), щупая пульс, смотрит на часы больного, которые интересуют его явно не с медицинской точки зрения.

– Швейцарские? – спрашивает врач.

– Швейцарские, – отвечает больной.

– М-да… Я мог бы вас и не спрашивать. Это видно за десять километров. А скажите, пожалуйста, больной, туфли у вас, как я погляжу, тоже… да?

– Нет. Туфли не швейцарские.

– А чьи же?

– Чехословацкие.

– Все-таки! А пиджак?

– Гэдээровский.

– М-да… Так я и думал.

Тут врач погружается в глубокое раздумье и после паузы восклицает с возмущением:

– Так на что же вы жалуетесь?!

…Через год после конкурса артистов эстрады он приехал в Ленинград. Я встретил его на вокзале. Мы обнялись. Мы были уже приятели. (Впрочем, я никогда не мог перейти с ним на «ты»: всю жизнь он говорил мне «ты», а я ему – «вы», и считал это в порядке вещей, несмотря на то что он неоднократно предлагал мне «бросить церемонии».)

– Ты можешь сделать для меня одно одолжение? – спросил Утесов, как только вышел из вагона.

– Почему только одно?! – ответил я ему в тон. – Сколько надо, столько и сделаю.

– Но я прошу тебя только об одном одолжении. Правда, это не столько одолжение, сколько жертва. Боюсь, ты на нее не пойдешь.

– Если только в моих силах, – сказал я, разведя руками: мол, чего не сделаешь ради друга.

– Начинается! – воскликнул он с ироническим пафосом. – Я тебя еще ни о чем не успел попросить, а ты уже выдвигаешь условия. Что значит «в моих силах»?! Я тебя сразу предупреждаю: это выше твоих сил.

– Что вы имеете в виду?

– Какая разница! Ты уже все сказал. Мне все ясно.

– Нет, вы, пожалуйста, скажите прямо. Вы же знаете: я все готов сделать для вас.

– Готов! – передразнил Утесов. – То, о чем я собирался тебя попросить, ты бы ни за что не сделал. У тебя нашлись бы тысячи отговорок, я бы расстроился, и наши отношения дали бы трещину. Спрашивается: кому все это нужно?! Конечно! Я тебя вообще ни о чем просить не буду. А тем более о таких жертвах, на которые ты просто не способен. Хотя то, о чем я собирался тебя попросить, в сущности говоря, пустяк.

– Послушайте, – сказал я, – может быть, хватит интриговать? Я даю вам честное слово, что сделаю все. Во всяком случае, вы меня уже довели до такого состояния, впадая в которое люди не знают пределов.

– Действительно довел? – деловито осведомился он и бросил на меня испытующий взгляд. – Тогда слушай. Я прошу тебя бросить все свои дела и провести этот день со мной…

И мы бродили до позднего вечера по городу, который стал родным не только для меня, но и для него…

Вспоминает Никита Богословский

…Вот какую совершенно фантастическую историю рассказал мне мой друг и соратник Леонид Осипович Утесов. Излагаю ее от первого лица, так как косвенно в ней замешан.

– Когда мне исполнилось 50 лет, – начал Утесов, – то я решил впервые для профилактики и поддержания физической бодрости сделать себе массаж предстательной железы. В санатории, где я пребывал во время моего летнего отпуска, уролога не было, и мне дали направление в городскую поликлинику. Там в регистратуре я получил квиток в урологический кабинет. Постучал в дверь кабинета. Услышал голос: «Входите».

Прямо передо мной – открытое окно. Безоблачное голубое небо. С наружной стороны окна сбоку виден обращенный в сторону улицы посеребренный полукруг молчащего уличного репродуктора. Посреди кабинета длинная, покрытая простыней лежанка, напоминающая гладильную доску. А под окном – фигура врача, сидящего за письменным столом и что-то сосредоточенно пишущего. Я подал ему квиток, который он, не глядя, положил в сторону и продолжал писать. Это продолжалось довольно долго. Наконец он мельком взглянул на полученную от меня бумажку и, продолжая свою письменную деятельность, не поднимая головы, сказал: