Бить будет Катберт; Сердце обалдуя; Лорд Эмсворт и другие - Вудхаус Пэлем Грэнвил Страница 4

Говоря это, Парслоу искал глазами мяч и нашел его в кусте, который я, не будучи ботаником, назвать не смогу. Скажу лишь, что он был плотен, как шар, и исключительно цепко охватил клюшку. Тем самым первого удара не было, от второго мяч сдвинулся, от третьего – еще немного. Вложив все силы в четвертый, Джордж не добился ничего. Пятый пришелся в нескольких дюймах от Фердинандова мяча. Он поднял его и отбросил в заросли, словно что-то ядовитое.

– Победа ваша, – проговорил Джордж.

Фердинанд сидел у сверкающего моря. Он убежал сразу после этих горьких слов. Ему хотелось побыть наедине со своими мыслями.

Они были разные. Сперва он обрадовался победе, потом припомнил, что она ему не нужна, поскольку Барбара любит другого.

– Мистер Диббл! – услышал он.

Он поднял голову. Она стояла рядом. Он встал.

– Да?

Они помолчали.

– Солнце красиво играет на воде, – сказала Барбара. Он застонал. Это уж слишком.

– Оставьте меня в покое, – сказал он. – Идите к своему Парслоу. Как-никак вы с ним гуляли у этой самой воды.

– А почему мне с ним не гулять? – осведомилась она.

– Я никогда не говорил, – ответил честный Фердинанд, – что вы не должны гулять с ним. Я просто сказал, что вы с ним гуляли.

– А что такого? Мы старые друзья.

Фердинанд опять застонал:

– Вот именно! Так я и думал. Старые друзья. Наверное, играли вместе в детстве.

– Нет, мы знакомы лет пять. Но он женится на моей подруге.

Фердинанд странно вскрикнул:

– Женится?

– Да. Через месяц.

– Минуточку. – Фердинанд наморщил лоб, поскольку напряженно думал. – Если он женится, он не влюблен в вас.

– Конечно.

– И вы в него не влюблены?

– Ни капельки.

– Тогда, черт побери, как насчет этого?

– Что-что?

– Вы меня любите?

– Да.

– И мы поженимся?

– Конечно.

– Моя дорогая! – закричал Фердинанд.

– Одно меня немного смущает, – задумчиво сказал он, когда они гуляли по благоуханному лугу, под пение птиц, исполнявших свадебный марш.

– Что именно?

– Понимаешь, я открыл тайну гольфа. Ты не добьешься успеха, пока не станешь так несчастен, что тебе на все наплевать. Возьмем подсечку. Если тебе очень плохо, тебе все равно, что с мячом, и ты не поднимешь голову. Горе автоматически исключает слишком сильные удары. Посмотри на чемпионов. Они все мрачные.

– Да, вроде бы.

– Вот видишь!

– Но они почти все шотландцы, – возразила Барбара.

– Не важно. Все равно я прав. А главное, всю дальнейшую жизнь я буду так счастлив, что гандикап у меня останется около тридцати.

Барбара нежно сжала его руку.

– Не горюй, мой дорогой, – сказала она. – Все будет хорошо. Когда мы поженимся, я найду столько способов сердить тебя, что ты выиграешь любительский чемпионат.

– Найдешь? – переспросил он. – Правда?

– Еще бы!

– Ты ангел, – сказал он и обнял ее двумя руками, как обнимают клюшку.

Большая игра

Летний день клонился к закату. Длинные тени каштанов уже ложились на террасу гольф-клуба, а пчелы, задержавшиеся к этому часу на цветочных клумбах, походили на усталых бизнесменов, готовых, наконец, отложить работу и отправиться в ресторан, а после в театр. Старейшина клуба приподнялся в своем любимом кресле, посмотрел на часы и зевнул.

В ту же минуту из-за холма, со стороны восемнадцатой лунки, донеслись пронзительные крики – видимо, подошел к концу какой-то затянувшийся матч. Шум голосов приблизился, и на холме показалась небольшая компания. Возглавляли ее двое – оба невысокие и коренастые. Первый выглядел довольным, второй – расстроенным. Их сопровождали друзья и болельщики, один из которых, улыбающийся молодой человек, зашел на террасу, где сидел старейшина.

– Что за шум? – поинтересовался тот.

Юноша опустился в кресло и закурил.

– Перкинс и Бростер, – ответил он, – шли вровень после семнадцатой лунки и решили поднять ставки до пятидесяти фунтов. Оба добрались до грина в семь ударов, и Перкинсу всего-то нужно было попасть в лунку с полуметра, чтобы свести матч к ничьей. А он возьми да и промахнись. Эти двое играют по-крупному.

– Занятно, – произнес старейшина, – большие ставки обычно делают те, на чью игру невозможно смотреть без содрогания. Чем выше мастерство игрока, тем меньше он ставит на кон. Только самым никчемным гольфистам свойственно подогревать интерес к игре большими деньгами. Однако я не назвал бы пятьдесят фунтов такой уж серьезной суммой для Перкинса и Бростера, ведь оба они довольно обеспеченные люди. Вот если вам угодно послушать…

Челюсть молодого человека слегка отвисла.

– Ой, надо же, я и не думал, что уже так поздно, – залепетал он, – мне нужно…

– …о действительно крупной ставке…

– Я обещал…

– …я с удовольствием расскажу, – закончил старейшина.

– Погодите, – угрюмо сказал юноша, – это не о том, как двое влюбляются в одну девушку и играют матч, чтобы решить, кому она достанется? Если так, то…

– Ставка, о которой я говорю, – ответил старейшина, – гораздо больше и значительнее, чем любовь женщины. Итак?

– Ладно, – сдался его собеседник, – давайте уж.

– Как известно, не в деньгах счастье, – начал старейшина, – пример тому – Бредбери Фишер, герой моей истории. У него, одного из самых известных нуворишей Америки, было две печали: отсутствие прогресса в игре и неодобрительное отношение жены к реликвиям гольфа из его коллекции. Однажды, увидев, как он любуется брюками, в которых Френсис Уйме победил Вардона и Рея в исторической переигровке[1] на Открытом национальном чемпионате, жена спросила, не лучше ли коллекционировать что-нибудь стоящее, вроде старых мастеров или прижизненных изданий.

Подумать только, «стоящее»! Бредбери простил ее, потому что любил, но обиду забыть не смог.

Как и многие из тех, кто пристрастился к гольфу в зрелом возрасте, понапрасну растратив молодость на коммерческие устремления, Бредбери Фишер был предан игре всей душой. Хоть он изредка и наведывался на Уолл-стрит, чтобы отнять миллион-другой у мелких инвесторов, главное место в его жизни занимали гольф и коллекция. Он начал собирать ее, как только увлекся гольфом, и очень ею дорожил. Воспоминания о том, что жена не позволила ему приобрести запонку Д.Г. Тейлора[2] за какие-то несколько сотен фунтов, камнем лежали у него на душе.

Эта неприятность постигла Бредбери в Лондоне. Сейчас он возвращался в Нью-Йорк, а жена еще ненадолго осталась в Англии. Всю дорогу Бредбери был угрюм и печален, а во время корабельного концерта, куда его занесла нелегкая, даже высказал стюарду, что если у самозваной певицы, только что исполнившей «Мой домик на Диком Западе», хватит наглости выйти на бис, пусть она свернет себе шею на какой-нибудь высокой ноте.

Таково было настроение Бредбери Фишера, когда он пересекал океан, таким оно осталось и по возвращении домой в Голденвиль, что на Лонг-Айленде. Задумчиво сидел он с послеобеденной сигарой в версальской гостиной, когда вошел Близзард, английский дворецкий, и сообщил, что мистер Глэдстон Ботт желает переговорить с ним по телефону.

– Ботт? Пусть проваливает, – ответил Бредбери.

– Очень хорошо, сэр.

– Нет, лучше я сам с ним разберусь. – Бредбери подошел к аппарату. – Алло, – резко бросил он в трубку.

Не нравился ему этот Ботт. Бывают люди, которым словно судьбой начертано всю жизнь оставаться соперниками. Так было с Бредбери Фишером и Д. Глэдстоном Боттом. Они родились в одном городишке с разницей в несколько дней, почти одновременно переехали в Нью-Йорк и с тех пор шли ноздря в ноздрю. Фишер на два дня раньше Ботта заработал первый миллион, зато первому разводу Ботта газетчики уделили на пару абзацев больше внимания, чем разводу Фишера.