Губерман Игорь - Игорь Миронович Губерман Страница 48

Зря вы мнетесь, девушки,

грех меня беречь,

есть еще у дедушки

чем кого развлечь.

Зря жены квохчут оголтело,

что мы у девок спим в истоме,

у нас блаженствует лишь тело,

а разум — думает о доме.

Ты жуткий зануда, дружок,

но я на тебя не в обиде,

кусая тайком пирожок,

какого ты сроду не видел.

Внутри семейного узла

в период ссор и междометий

всегда легко найти козла,

который в этой паре третий.

Настолько в детях мало толка,

что я, признаться, даже рад,

что больше копий не нащелкал

мой множительный аппарат.

Куда ни дернешься — повсюду

в туман забот погружена,

лаская взорами посуду,

вокруг тебя сидит жена.

Глаз людской куда ни глянет,

сохнут бабы от тоски,

что любовь мужская вянет

и теряет лепестки.

Послушно соглашаюсь я с женой,

хотя я совершенно не уверен,

что конь, пускай изрядно пожилой,

уже обязан тихим быть, как мерин.

Когда у нас рассудок, дух и честь

находятся в согласии и мире,

еще у двоеженца радость есть

от мысли, что не три и не четыре.

Да, я бывал и груб и зол,

однако помяну,

что я за целый век извел

всего одну жену.

СЛИШКОМ Я ЛЮБЛЮ ДРУЗЕЙ МОИХ,

ЧТОБЫ СЛИШКОМ ЧАСТО ВИДЕТЬ ИХ

Течет беспечно как вода

среди полей и косогоров,

живительная ерунда

вечерних наших разговоров.

Тяжки для живого организма

трели жизнерадостного свиста,

нету лучшей школы пессимизма,

чем подолгу видеть оптимиста.

Не могут ничем насладиться вполне

и маются с юмором люди,

и видят ночами все время во сне

они горбуна на верблюде.

Мы одиноки, как собаки,

но нас уже ничем не купишь,

а бравши силой, понял всякий,

что только хер зазря затупишь.

По собственному вкусу я сужу.

чего от собеседника нам нужно.

и вздор напропалую горожу

охотнее, чем умствую натужно.

Ты в азарте бесподобен

ярой одурью своей,

так мой пес весной способен

пылко трахать кобелей.

Я вижу объяснение простое

того, что ты настолько лучезарен:

тебя, наверно, мать рожала стоя

и был немного пол тобой ударен.

Хоть я свои недуги не лечу,

однако, зная многих докторов,

я изредка к приятелю-врачу

хожу, когда бедняга нездоров.

То истомясь печалью личной,

то от погибели в вершке,

весь век по жизни горемычной

мечусь, как мышь в ночном горшке.

Я курю возле рюмки моей,

а по миру сочится с экранов

соловьиное пение змей

и тигриные рыки баранов.

Мой восторг от жизни обоснован,

Бог весьма украсил жизнь мою:

я, по счастью, так необразован,

что все время что-то узнаю.

В эпоху той поры волшебной,

когда дышал еще легко,

для всех в моей груди душевной

имелось птичье молоко.

Сбыл гостя. Жизнь опять моя.

Слегка душа очнулась в теле.

Но чувство странное, что я —

башмак, который не надели.

Поскольку я большой философ,

то жизнь открыла мне сама,

что глупость — самый лучший способ

употребления ума.

С утра неуютно живется сове,

прохожие злят и проезжие,

а затхлость такая в ее голове,

что мысли ужасно несвежие.

С утра суется в мысли дребедень

о жизни, озаренной невезением,

с утра мы друг на друга — я и день —

взираем со взаимным омерзением.

Несчастным не был я нисколько,

легко сказать могу теперь уж я,

что если я страдал, то только

от оптимизма и безденежья.

На убогом и ветхом диванчике

я валяюсь, бездумен и тих,

в голове у меня одуванчики,

но эпоха не дует на них.

Я часто спорю, ярый нрав

и вздорность не тая,

и часто в споре я не прав,

а чаще — прав не я.

Поскольку я жил не эпически

и брюки недаром носил,

всегда не хватало хронически

мне времени, денег и сил.

Поскольку я себя естественно

везде веду, то я в награду

и получаю соответственно

по носу, черепу и заду.

Свои серебряные латы

ношу я только оттого,

что лень поставить мне заплаты

на дыры платья моего.

Чтобы вынести личность мою,

нужно больше, чем просто