Андрей Степанов - Бес искусства. Невероятная история одного арт-проекта Страница 5

– Это не картины, это свет, – тихо, но твердо ответил Пикус.

Беда машинально взглянул на самое светлое пятно в зале – арлезианку, и ему показалось, что стерва подмигнула.

– Пукис! Ты что, просветлел?

– Послушай, Боря, – мирно сказал смотритель. – Во-первых, кончай обзываться. А во-вторых, отойди подальше от искусства – тогда и поговорим.

Мухин пожал плечами и отошел к дальним дверям. Там он крепко уселся на Валин стул и сказал:

– Ну.

Пикус осторожно приблизился и встал со стороны картины – так, чтобы в случае опасности успеть преградить путь вандалу.

– Да не бойся ты, дурачок, – успокоил его Беда. – Ничего твоему Винсенту не будет. Забыл, как публичная акция делается? Информационная поддержка нужна, журналисты, камеры. На Западе адвокат, у нас ментам отстегнуть заранее, чтобы копытами не били. Вспомнил?

Однако эти слова Валю, похоже, не убедили. Он перевалился чуть ближе и драматическим шепотом произнес:

– Борис, что ты задумал? Признавайся!

– Да ничего, – пожал плечами Беда. – Пошел пройтись по музею, кореша встретил, обрадовался. А тут на тебе: выясняется, что он от Ван Гога просветлел.

– Винсента ты не тронь! И знай: пока я здесь сижу, ничего у тебя не выйдет.

Беда махнул рукой и устало сказал:

– Ладно, не бойся. Раз такое дело, значит не быть перфу. Последнюю надежду ты мне обломал…

Валя поглядел на сгорбившегося Мухина и только сейчас заметил, что тот сильно постарел. При верхнем дневном свете были ясно видны и пегие виски, и морщины у глаз. Вале захотелось сказать другу что-нибудь теплое, но тут прозвенел звонок и женский голос объявил на трех языках, что музей закрывается.

– Ну вот, конец твоему смотрению, – поднял голову Беда. – Слушай, а пойдем выпьем! Самое время сейчас!

– Нет-нет, я не могу, – замотал головой Валя. – Меня жена ждет.

– Жена-а? – изумился Мухин. – У тебя что, жена есть?

– А вот представь себе. Жена, Галя. У меня. Есть.

– Да что ты говоришь? Ну тогда точно надо выпить. Слушай, старый, а ну кончай! Ты тут главный орган восприятия отсидел, протрясти его нужно. Делай, что тебе говорят!

Валя хотел обидеться, но взглянул на седые виски и измученное лицо Беды, вздохнул и послушно поплелся за ним следом.

Полуподвальное арт-кафе «Кетчуп и яйца» располагалось в переулке в двух шагах от музея. Интерьер был выдержан в стиле ностальгического минимализма и воспроизводил почти утраченную за годы буржуазного процветания субкультуру рюмочных. К вечеру сюда подтягивалось множество деятелей местного андеграунда. Всех их Беда отлично знал: с каждым что-то было вместе выпито, сожжено, перевернуто или разбито. Однако на этот раз он пересек небольшой зал молча, не обращая внимания на оклики. В последние годы Беда делил завсегдатаев «Яиц» на иуд и чертей, причем в его сознании эти категории легко пересекались. Валя следовал за долговязой фигурой на почтительном расстоянии, как оруженосец.

Приятели заняли столик в дальнем углу и заказали пол-литра, пиво и фисташки.

Через полчаса Мухин уже приканчивал третью кружку. Он подливал водку в пиво, отхлебывал, морщился и говорил с тоской:

– Никому-то теперь, Валька, наше искусство не нужно. Задолбали мы всех, кто мог денег дать. Восемьдесят процентов коллекционеров уехало.

– Куда уехало?

– А туда, где нас не коллекционируют.

– А гранты?

– Вспомнила бабка, как к Соросу ходила! На текущем этапе развития отечественного грантососания, Валик, мы имеем полный ахтунг на всех фронтах. Старые источники иссякли, мода прошла, скандалы игнорируют, в Европе воротят нос. Осталось два варианта: либо ты присасываешься где-нибудь к местному бюджету, либо тебя ждет финансовый паралич и смерть под забором.

Беда залпом осушил кружку и смолк.

– Эх, уехать бы отсюда к черту… – вздохнул он чуть погодя.

Глаза его увлажнились.

– Да куда ты уедешь-то? – по-бабьи подперев щеку рукой, посочувствовал Валя. – Сам же говоришь: Европу мы задолбали.

– Не знаю. Подальше куда-нибудь. На самый край земли. В Бразилию.

– Это еще зачем – в Бразилию?

– А говорят, там на Амазонке водится пятнадцатиметровая джоконда.

– Бедюха, да ты пьян!

– Нет еще.

– Ну и что ты с ней делать будешь?

– Не знаю. Усы пририсую.

– Нет, Борька, все-таки ты безнадежен, – грустно покачал головой Валя.

– А может, мне на природу переключиться? – встрепенулся Беда. – Вон «вопряки» сожгли березовую рощу и сразу в гору пошли. Это, правда, еще при старом режиме было. Эх, какое время ушло!

Услышав слова «березовая роща», Валя вздрогнул и чуть не протрезвел. Перед его внутренним взором заплясали солнечные пятна, и из них сам собой сложился этюд школы Куинджи. Он встряхнулся и спросил, отставляя кружку:

– Боря, давай поговорим серьезно: что ты собираешься делать?

– Не знаю. Думал вот мадам медом накормить, а теперь выходит, что нельзя, раз ее мой кореш сторожит. Да ты не бойся, Валька, я про музей уже даже не думаю. Я не из тех, кто товарищу гадит!

Последние слова Беда произнес громко, чтобы услышали художники за соседним столиком. Те замолчали и обернулись.

– Бедюха, ты чего, гадить перестал? – весело прищурился один из них, большой и волосатый.

– А как же искусство? – подхватил другой, маленький и лысый.

Остальные заржали.

Беда ничего не ответил. Он повернулся к ним спиной и сказал Вале:

– Черти. Наплевать на них. Хотя знаешь что… Вот смотрю я на их рожи актуальные, и чем больше смотрю, тем больше думаю: а может, мне вообще того… картину написать? С коровами… С речкой…

– А сумеешь?

– Умел когда-то.

– То-то что когда-то. А теперь ты современный художник. Значит, только голову в коровью жопу засунуть можешь, больше ничего.

– Это верно.

Помолчали.

– Ну а ты-то сам как? – спросил наконец Беда. – Научился чему-нибудь? Профессию приобрел?

– Нет, ничего не приобрел. Зато я Стендаля почти победил. Мне теперь свет во тьме светит.

– Это как?

– А так. Я теперь горний свет вижу. Иногда.

– Я бывал в горах, – кивнул Беда и добавил, чуть поморщившись: – Красиво там…

– Не горный свет, Боря, а горний. Гор-ний, понимаешь? – поднял палец Валя. – Он во тьме светит, и нарисовать его никак нельзя.

– Ну и слава богу, не рисуй, тебе вредно. А вообще-то, это ты правильно со светом… Эх, уехать бы отсюда к черту…

Снова помолчали.

– А как там наши? – сменил тему Валя. – Кондрат Евсеича давно видел?

– Кондрашку я видал в гробу, – мрачно ответил Мухин.

– Не понял. Он что, сам теперь выступает?

– Нет, это я в переносном смысле. Обиды у меня на него накопились. Да и вообще не по пути мне с Кондрат Евсеичем. Я тебе вот что скажу… Только ты никому, слышишь? – Беда придвинулся поближе и горячо зашептал Вале на ухо: – Снится он мне почти каждый день. И чем чаще снится, тем больше мне кажется, что это от него все зло. И в искусстве, и в жизни, понимаешь?

– Понимаю, – серьезно ответил Валя.

Мухин отодвинулся от него, хлебнул ерша и сказал уже обычным голосом:

– Зовет к себе, между прочим. Приглашение прислал.

Он покопался в кармане красных штанов и вытащил помятый конверт.

– На, погляди!

Валя разгладил конверт и удивленно покачал головой: правый верхний угол украшал важный герб в виде какого-то геральдического зверя. Внутри оказалось еще интересней. На официальном бланке губернатора Прыжовского края за подписью и печатью было написано приглашение: уважаемого Бориса Васильевича звали принять участие в «КУЛЬТУРИАДЕ» – летнем фестивале искусств.

– Да, неслабо, – сказал Валя, возвращая письмо. – Губернаторы ему пишут… А наш-то тут при чем?

– А при том, что кормится он там. Синькин у этого губернатора теперь вроде серого кардинала.

Валя поглядел на конверт и спросил:

– Прыжовск… Это на Урале, кажется?

– А хрен его знает. Где-то там. Короче, слушай, какая тут история…

И Беда рассказал Вале про то, как Кондрат Синькин стал серым кардиналом.

Все началось с того, что в Прыжовский край был назначен губернатором Андрей Борисович Детка. Происходил новый руководитель из так называемых американистов, то есть из тех выпускников Краснознаменного института имени Андропова, которые несли службу на самом дальнем и самом ответственном из всех невидимых фронтов – за океаном. Детка выполнял задания родины почти четверть века и за это время сменил немало личин и прикрытий. Последние десять лет он проживал в Нью-Йорке под именем А. Б. Сигала, художника-эмигранта из России (еще с эпохи Рудольфа Абеля у нелегалов сохранялось поверье, что легенда «художника» приносит разведчику удачу). Перемены на родине мало меняли порядок прохождения службы Андрея Борисыча. Год за годом он вербовал агентов, добывал информацию, потихоньку рос в звании и при этом все крепче укоренялся в заграничной жизни, так что начал уже ощущать моральную готовность умереть на чужбине – желательно где-нибудь в районе Центрального парка. Однако судьба распорядилась иначе: в середине двухтысячных его внезапно отозвали. Отчего это произошло, так никто доподлинно и не узнал. История провала Детки не сделалась достоянием прессы, а причины прекращения миссии, разумеется, никому объяснять не стали. Впрочем, среди коллег бродили кое-какие версии, и одна из них даже получила потом широкое распространение. Говорили, что на самом деле никакого провала не было, просто карьеру подполковника подкосил нелепый случай. У него на носу вдруг выросла большая красная блямба. С медицинской точки зрения родинка серьезной опасности не представляла, но в профессиональном отношении это был полный крах. Шпионить с такой приметой на лице было все равно что летать без рук, ног и вестибулярного аппарата. Некоторое время Андрей Борисыч героически продолжал нести службу (говорили, что, встречаясь с агентурой, он надевал накладной нос), но в конце концов скрепя сердце попросил об отставке.