Александр Никонов - Листопад Страница 5

В этот момент со мной случилось нечто странное. На мгновение мне показалось, что Крестовская использовала меня как салфетку и отбросила. Будто полностью овладела моей душой, и я был удивительно пассивен не потому, что хотел этого, а потому что не в силах был сопротивляться. На какое-то время она просто подчинила себе меня всего, без остатка. Пока она властвовала мной, я себе не принадлежал. Женщина-вампир... Это странное ощущение мелькнуло и прошло.

Новоиспеченный офицер Алейников, закончив на столе с пышечкой, отвалился на стул и стал обмахиваться какой-то революционной брошюрой. Может быть, со статьями самого Ульянова-Ленина, засевшего нынче в Москве.

Давно уже закончили свои дела все революционеры-ниспровергатели, лишь Крестовская не унималась.

Ей всего было мало! Когда уже никто не мог более поддерживать этот марафон, Крестовская видя полное опустошение и усталость в душах как старых, закоренелых революционеров, так и неофитов, удовлетворила себя сама, расположившись на столе под лампой так. чтобы присутствующим было видно все ее красное и влажное подробно.

И я понял, в чем заключалась ее привлекательность - в необузданной энергии, которая светила в каждом ее движении.

- Ну как тебе Крестовская? - спросил Дима уже дома, выходя из ванной закутанным в махровый халат. - Кстати, сполосни свое хозяйство в растворе марганца, от греха.

- Замучила меня твоя революция.

- Ага. Она любит новеньких. Меня в первый раз тоже всего измочалила.

- Да, будет, что в Вильно вспомнить. А интересно, есть в Вильно революционеры?

Мы расхохотались.

- Слушай, -я рухнул в кресло-качалку. Раскачиваясь потянулся за бутылкой вина, ухватил ее, едва не уронив. - Как ты знаешь, я имел честь учиться в Казани. Ну там были, естественно, какие-то сходки, сборища, так, чепуха юношеская. Но таких страшных врагов царизма я там не видывал. В Москве все революционеры такие?

Я отпил из горла вина и передал бутылку другу.

- Нет. Есть настоящие, - Алейников лихо раскрутил бутылку и в два глотка опустошил ее. - Есть. Но с ними неинтересно...

...Да, это была она. Свидетели описали следователя харьковской губчека Крестовскую - рыжую, худую, с разными глазами. Только теперь она постриглась и носит короткие волосы. "Бешеная", - так охарактеризовал ее старик-обходчик, брошенный в камеру-двойку "за саботаж". Он сидел вместе с неким Пашкой, одноглазым дьяком, которого взяли, по-моему, за то, что он был дьяк. Пашка рассказывал старику, что творила Крестовская на допросах. Все ее давние наклонности получили развитие на благоприятной почве чекистских застенков. Она орала, била по щекам - для затравки. Раздевала Пашку догола, хлестала плетью, била босой ногой в пах, царапала, прижигала половые органы сигаретой.

На одном из допросов притащила откуда-то стакан крови, выпила половину. Кричала, что пьет кровь врагов революции. Заставила пить Пашку, того вырвало. Крестовская разбила о его лицо стакан, изрезав осколками.

По другим показаниям (пленного харьковского чекиста Шерстобитова, впоследствии повешенного нами во дворе централа) Крестовская имела интимные отношения почти со всеми следователями губчека, иногда совокупления происходили в присутствии арестованных женщин. Имела она интимную связь и с самим Шерстобитовым. Он признавался, что после одной из таких встреч, Крестовская попросила его вымыть руки и ввести ей во влагалище два деревянных полированных шарика соединенных медной цепочкой. "Не терплю пустоты, - говорила ему тогда Крестовская. - Если во мне нет члена, заполняю ее так. Помоги, Шерстобитов, своему революционному товарищу деревянный протез поставить." Так шутила.

Бывало, Крестовская проводила допрос голой. Затянув волосы косынкой, надев на талию ремень с кобурой, а на ноги тяжелые кованые сапоги. Она хрипло орала, вырывала волосы.

Женщинам на допросах Крестовская откусывала соски.

Оказалось, что, кроме изменившейся прически, со времени нашей московской встречи на ее левой груди появилась татуировка - скрещенные кинжал и хлыст на фоне пикового сердечка. Дама пик...

...Когда я все это слушал, протоколировал, невольно вспоминал то московское приключение - закатившиеся глаза Крестовской, закушенные губы, прыгающие груди, ломающиеся тени от семилинейной лампы. И содрогался, представив себя в ее лапах в серых харьковских застенках.

Во время эксгумации из могильника были извлечены тела убиенных - женщин со страшными ранами на грудях, людей с перерезанными глотками, с выломанными крюком ребрами. Извлекли и отрезанную одноглазую голову. Обходчик опознал в ней бедного Пашку...

Они не искали врагов и не расследовали заговоры. Они просто хватали целых и теплых людей для развлечений. Кровавая баня...

...Потом еще как-то раз мы встретились с тем лядащим студентом, который привел нас на сходку. Кажется, это было на Маросейке.

Студент шел с миловидной женщиной лет сорока. Видно, что беседовали они о чем-то серьезном. О судьбах народа, конечно, о чем еще? А мы с Алейниковым, как назло, по странному совпадению опять были навеселе, ибо вывалились из весьма уютного полуподвальчика, бывшего в содержании какого-то поляка.

Мы поздоровались, Алейников, хотя и был в цивильном, лихо щелкнул каблуками и, дернув подбородком, представился:

- Дмитрий Алейников, старый революционер.

Я не отстал от своего военного друга, тоже прищелкнул калошами, резко мотнул головой на манер лошади:

- Николай Ковалев, молодой революционер.

Женщина, сопровождаемая нашим юным другом просто и мило кивнула и произнесла без улыбки, протянув тонкую руку:

- Александра Коллонтай.

- Отчего вы больше не посещаете сходки? - косясь на спутницу спросил нас юноша. - Я вот приглашаю Сашеньку к нам, побеседовать о революции, пообщаться.

Мы с Алейниковым переглянулись:

- Ну если придет такая милая барышня, мы будем непременно...

Но больше мы с Алейниковым к ниспровергателям царизма не ходили. Мы катались по ресторанам, дешевым публичным домам. А то и просто гуляли в московских парках, загребая ногами желтую листву и читали друг другу стихи. Он мне свои, я ему Северянина и свои. Так проходила последняя осень.

- Ты изрядный поэт, Дима, - говорил я после бутылки "Клико". Артиллерист Толстой бросил армию и стал большим писателем. Забрось свои портупеи и пиши стихи. Хочешь, езжай в мою усадьбу, благо она не продана, затворись там, как Пушкин в Болдине, и только пиши. А я тебе буду изредка присылать провизию и блядушек. Ты хоть записываешь свои стихи, бестолковый?

- Не-а... Почти никогда. К чему? Вот еще, слушай...

И опять читал. Он много читал. Запомнилось же немногое. Обрывки. Как жаль!

Я вошел осторожно

В засыпающий сад.

Мне на ухо тревожно

Зашептал листопад...

Я помню наизусть только несколько его стихотворений, которые буквально заставил его надиктовать на карандаш. Записав, я выучил их наизусть. И теперь помню

...Алейников, брат мой Алейников, жив ли ты? Где ты? Что с тобой?"

x x x

- Покажи, - Козлов достал из кобуры наган и протянул Ковалеву, кивнув в сторону смущенно улыбавшегося подпоручика Резухи. - А то он не верит.

- Не верит, говоришь, - Ковалев взял наган, секунду подумал, сунул его в карман галифе. - Пойдем.

Офицеры вышли в большой внутренний двор бывшей гимназии. Одна сторона его периметра представляла собой глухой кирпичный забор. Видимо, благодаря этому удачному стечению обстоятельств, тут и расположили контрразведку. Предполагалось, что в глухом дворе, напротив стены удобно расстреливать. Здесь и расстреливали из наганов. Раньше глушили и без того не очень громкие револьверные хлопки заводя граммофон, но потом перестали: жители окрестных домов быстро смекнули, что означает музыка средь белого дня. Таиться уже не имело смысла, поэтому расстреливали не стесняясь. Иногда для разнообразия вешали. Совсем уж без шума.

Козлов укрепил на стене 14 белых листков с нарисованными на них карандашом кружками диаметром примерно в пять сантиметров.

- С ходу, Николай Палыч, на бегу, вон от угла в направлении той стены.

Ковалев отошел на исходную позицию, вынул из кармана наган Козлова, переложил его в левую руку, расстегнул кобуру и достал свой револьвер. Он поудобнее пристроил револьверы в ладонях, шаркнул подошвами сапог, как бы проверяя сцепление с мостовой, внимательно осмотрел повешенные на стене листки.

Резуха с Козловым молча наблюдали за ним. Из окон гимназии, выходящих во внутренний двор выглядывали офицеры управления. Некоторые из них уже слышали о способностях штабс-капитана Ковалева или видели этот фокус раньше.

Ковалев подозревал, что Козлов поспорил с подпоручиком на бутылочку винца или горькой. "Мальчишки," - штабс-капитан прикрыл глаза, настраиваясь: - "А я не мальчишка?"

Он постоял несколько секунд в напряженной тишине, подняв стволы к небу, потом открыл глаза и побежал немного боком, вполуоборот к стене, приставными шагами.