Геннадий Мещеряков - Юмористические рассказы. Первая часть Страница 5

А Кудаков? Овощи – скороспелки выращивает, от них животы пучит еще за столом. Не лучше продукция у Мутилова. Прокиснет молоко, он делает из него кефир, в крайнем случае, выбивает масло. Поносят все, опробовавшие их. Делец Узколицев смекнул и стал делать деньги на биоклозетах, которые устанавливает в местах массовых гуляний, му – ни – ци – па – ли – тет, слово-то какое, каждая буква стреляет, не делает этого. А знаете, где он их потом моет? В том самом мотовском пруду. Рожу наел, не плюнуть в нее – тяжкий грех.

Сеньку обмарал по-свойски, для прикола – похож он на меня в профиль.

Изергиль Ивановны:

«Клавка с Сенькой давно снюхались, дебилы, а туда же – в любовь. Один на скотном дворе, другая, вообще, никто. Отец фермер. Как вспомню его голос – «Изергилюшка!», противно становится. Хотел бросить свою росомаху, но у меня был муж, хромой, на тракторе ногу переехали. Осталась культяпка, сам давно в гробу.

Из окна все видно, но никого нет: с утра за хлебом сходят и – к окнам. Умирает деревня. Хоть Сенька с Клавкой балагурят, а ей нет и шешнадцати, хотя что, она сама с четырнадцати начала: кавказ все же. Любопытно, так звали и мужа – Кавказ Ибрагимович. Об их акценте не стоит и вспоминать. Она и сейчас плохо говорит, да, не с кем. Если с Сенькой – молод для нее, с отцом Клавки – недалеко ушел от своего верблюда. Есть один – Ерема Ильич, но фамилия не очень звучная: Калов. Не лучше и у нее – Какова, а вместе что будет …, о, аллах! А на сеновал хочется.»

Половодье в степи

Степь. Глухая деревня, вытянутая по Узеню на три километра. А в начале прошлого века, может быть, даже пораньше, здесь жили двадцать тысяч человек.

Осталась одна улица. Словно огромный рот с выпавшими зубами прижался к реке, чтобы напиться: край-то полупустынный, засуха – через год.

А в эту весну случилось невероятное. Паводок залил даже сухую балку, вышел из берегов Узень и постучался в дверь к тем, кто построил дом у самой реки. Это пол-беды. На левом пологом берегу больница стояла, чуть поодаль – жилые дома, свиноферма и птичник. Правые к левым через плотину ходили.

Не удержали паводковую воду валы на косогорах, и она снесла плотину.

К большому паводку, конечно, готовились, запасли продовольствие, определили места возможного переселения. Но и опростоволосились, во многом надеясь на плотину.

Так думала Маркеловна, разнося сельчанам почту. Как ей на левый берег попасть? Там больные, одинокие старики, и все ждут весточки. Одна надежда – Пахомыч. Рыбак, у него моторка.

Торпедами, не надо подгонять, неслись по реке свиньи, спокойно, не спеша, плыли гуси, течение сносило их за крайние дома, и там образовался птичий базар. Значит, вода подошла к свинарникам и птичнику со всех сторон, и образовался остров.

– Пахомыч, махнем через Узень, мы мигом. Есть бандероль, письма, телеграмма.

– А если вода еще поднимется на метр, не до телеграмм будет.

К почтальону подбежала продавщица Галя:

– Передай дочке гостинец, на сносях она. Поцелуй за меня.

– Сколько дочке-то? – спросил Пахомыч.

– Восемнадцать.

– Тогда и я ее поцелую.

– Вон, свиноматку целуй, смотрит на тебя с благодарностью: не рискнула с поросятами в животе в ледяную воду прыгать, в лодку попросилась, – пошутила Маркеловна.

– А свиньи – умнейшие животные, вон как форсируют Узень, организованно, точно солдаты, без лишнего хрюканья. Буду сейчас перевозить тяжелобольных и сильно беременных, а надо было загодя.

– На ловца и зверь бежит, – схватил Маркеловну у больницы за руку доктор Игорь Сергеевич. Во рту у него дымилась сигарета, успокаивая людей. – Медсестер нет, а ты баба опытная, санитаркой работала. Будешь сопровождать девчонку, еще вчера должна была родить. Никаких нет. Все будет окей.

Сопровождала Маркеловна ту самую дочку продавщицы. На самой середине реки, сейчас раз в десять шире и быстрее, надумала Аня рожать. Пахомыч не знал что делать. Было спокойней, когда упал с лодки и добирался до берега, ухватившись за хвост борова. Орала Аня так, что даже на костылях бежали к реке больные, а на другом берегу скопилось пол – деревни.

– Давай, Анка, в книгу рекордов попадешь, посреди половодья степняка родишь, – кричал пьяный и мокрый с головы до ног скотник Василий.

– Маркеловна, на тебя надежа, – старалась перекричать его мать Анки.

Пахомыч чуть не заплакал, когда заглох мотор, с перепугу не на тот рычажок нажал. Греби хоть ладошкой, она у него как весло – работал всю молодость молотобойцем.

Спокойной казалась одна Маркеловна. Разорвав на пеленки свое платье, она оставалась в одной рубашке.

– Все нормально, – сказала Пахомычу, – Ты же мужик, заводи мотор.

Мотор затарахтел вместе с криком ребенка. Вот тут и покатились слезы из глаз, а, может быть, Узень плеснул в лицо водичкой – кто его знает? Главное, человек родился. Вон как оглашает криком водное пространство. Хлопали люди в ладоши, кричали «Ура!»

На носу лодки сидела Маркеловна, прижав к груди маленький сверток. Мадонна!

Потом местный художник и ваятель слепит из гипса скульптуру: в лодке – роженица, рядом – сельский почтальон с ребенком на руках, и за рулем – Пахомыч.

Никитична

Почтальон Никитична не смотрела телевизор, не читала газет. Кажется, родилась с почтовой сумкой. К концу рабочего дня ее ноги гудели как телефонные столбы, а дома пять внуков…

Если бы не точки психологической разгрузки или загрузки (она еще не определилась) был бы кердык.

День выдался летний. Люди обнажились, некоторые чересчур. Незнакомых не было, поэтому кивала головой всем, обязательно отвечала на реплики.

– Сумка тощая, Никитична. Не выписывают газетки? – спросил уборщик с первого участка.

– В школу иду, учусь в пятом классе. Без среднего образования только в дворники.

Продавцов кваса и воды было столько, что слышались глотки людей, заливавших в перегревшиеся тела прохладные напитки.

– Никитична, хочешь кваску? – позвала стоящая у киоска женщина. – Как «Мерседес» побежишь.

– По ямам-то и кочкам? Как бы на костылях почту не разносить.

– Так ты побеспокойся, по просьбе трудящихся.

– Статус не тот, почтовая сумка мешает. Могут и по собственному желанию…

Зашла в больницу, чтобы отдать врачу – эндокринологу заказное письмо.

– Здравствуйте, Венера Георгиевна!

– Здравствуй, Никитична! Присядь. Отдохни, сейчас отпущу больного.

Венера Георгиевна родилась с перекошенным ртом, разной длины руками. Одна сторона лица была полностью деформирована, говорила она плохо и больные ее не понимали. Переводила медсестра.

При первой встрече с Венерой Георгиевной Никитичне стало плохо. Отхаживали ее долго. Откроет глаза – она, и снова в небытие. Может, не так все было, любит она пошутить. Но сама рассказывала.

Напротив врача сидел пожилой человек с седой бородкой.

– В вашей диете обязательно должны быть икра, осетрина, семга, ананасы.

– Я это все ем постоянно.

– Да, – ее рот скривился от удивления еще больше. – Глаза ваши мне не нравятся. Пили под Новый Год?

– Как же, немного коньячку.

– Сколько это немного – грамм пятьдесят?

– Обижаете, Венера Георгиевна, грамм пятьсот.

– Что? Валя, – крикнула она медсестре, прикорнувшей за ширмой после новогодних праздников, – выпиши ему инсулин и все, что попросит…

На крыльце райпотребсоюза пузатый человек орал в мобильник:

– Пойми, там нет мово интереса. Ну и хрен с ним, что дорога общая, в кармане вошь на аркане. Какой миллион ускреб? Ты это, за базаром следи. Нету у меня денег, и все.

Посмотрев на Никитичну, спросил:

– Опять надо брехунок выписать? Там одна блевотина, а не выпишешь будет большой геморрой.

Пискнул мобильник, заиграл «Мурку».

– Подожди, Никитична. Марфа, привет! Что, что? Кто на заду у тебя ждет? Николай? Ах, ты огород имела в виду. Теперь тебя подстегнул к своим проблемам, какой упертый. Я же говорю: нет мово интереса. Или вот что: пусть даст на неделю свою актрису, как он ее называет. Что, все буфера ей помяли, своротили сцепку? Если не будет этой самой актрисы-матриссы – только отлив. Все завязали. Вот, Никитична, живем, как на море: то прилив, то отлив.

– И все в свой карман.

– Не в чужой же, всеобщие блага – в прошлом. А брехунок подпишу, даже два – один тебе, все равно заставят…

Снова заиграли « Мурку», снова раздалось по улице: «А я говорю – нет мово интереса». Телевизионная мачта ретраслятора показалась ей наркотической иглой, воткнутой в тело города, по которой сползали похожие на кровь розовые сгустки облаков.

Из подъезда пятиэтажки выскочила с сумкой и фонендоскопом в руках медсестра скорой помощи.

– Эх, и вредный мужичок, – пожаловалась Никитичне.

– К нему и иду.