Елена Флорентьева - Сто голландских тюльпанов Страница 5

- А хотите, братцы, я вам погадаю? — спросил я, сам не знаю почему.

- Ой, давайте, — активизировалась фейновская мамзель. — Жутко интересно, правда, заяц?

Боже, неужели в качестве длинноухого врага капустных плантаций выступал мой несчастный друг?

- Конечно, заяц, — добродушно сказал Фейн.

Вот так, уже два зайца! Я чувствовал себя лишним на этом празднике зоофилии. Достав из ящика письменного стола колоду карт, я начал медленно ее тасовать.

- На трефового короля и бубновую даму, —заказала Альбина.

- У меня свой творческий метод, — отрезал я. — Принцип первый: чтобы карты не соврали, на них нужно посидеть. — И протянул ей колоду.

Альбина с готовностью взгромоздилась на карты своей внушительной плотью и для верности даже немного поерзала:

- Хватит?

- Еще немного... Теперь - хватит, — определил я. — Сейчас узнаем, на чем сердце успокоится.

И я начал гадать - в первый, да и в последний раз в своей жизни.

- Братец Фейн у нас будет... пиковая дама? Нет, не дама... А будет он - бубновый туз! А Альбиночка у нас будет - джокер. Тэк-с... Пять червей в одном ряду - не накликать бы беду... А с чего бы здесь валет? А вот - казенный дом. Нет, два казенных дома. Два казенных дома и пиковый интерес.

Конечно, всей ахинеи, которую я нес, за давностью срока не упомнить, да и не стоит оскорблять ею бумагу. Развязка наступила, когда я, наморщив лоб и прищурив левый глаз, провозгласил:

- Жить вы будете долго, но скверно. А на третьем году пятилетки ты, Альбиночка, по неосторожности от Фейна понесешь и родишь ему на радость чемодан свиной кожи.

Вот тут-то Фейн и рассвирепел. Я увидел, что его лицо приобретает явственный бурый оттенок. Он вскочил:

- Пойдем отсюда, заяц. — Он схватил Альбину за руку и буквально выдернул ее из кресла, как свеклу из суглинка. Не говоря ни слова, протащил в прихожую, будто маленький решительный буксир груженную щебнем баржу, сорвал с вешалки оба пальто, свое серое и ее бежевое - она только вертела головой, ничего не понимая, — и гулко хлопнул дверью.

Чего крамольного Фейн нашел в моей дурацкой болтовне - я так и не узнал и теперь вряд ли когда-нибудь узнаю. Неужели чемодан?..

Письмо, полученное мною вскоре от Павлика, дышало беспокойством: "Что вы там с Фейном не поделили? Почему он так уверен, что ты сучий потрох? Не могли меня дождаться?" и т.д. Павлик тогда не знал еще, что ему предстоит стать единственным звеном, связующим двух прежних товарищей.

Он вернулся по весне, претерпев три визуально различимых изменения. Подрос, раздался в плечах и отвердел лицом. Некоторое косноязычие, а также странную привычку, сидя у стены, откидывать голову назад и елозить стриженым затылком по обоям, я отнес на счет остаточных явлений воинской службы.

В честь его возвращения мы пошли в "Сайгон". Этим своим (неофициальным, разумеется) названием скромный пивной бар неподалеку от Киевского вокзала был обязан буйству нравов и моральной распущенности своих завсегдатаев. Драматургия московского "дна" порождала сцены, вызывавшие у их невольных свидетелей смутные, но прочные ассоциации с прифронтовым городом Юго-Восточной Азии.

Мы пренебрегли первым этажом, сомнительным украшением которого служили пивные автоматы, и поднялись на второй, отданный во власть официантов, преимущественно крепких молодых парней в синих форменных пиджаках и синих же "бабочках" с уныло свисающими вниз, наподобие гуцульских усов, крылышками. Свободных мест было мало, и нас подсадили за стол к мужчине лет пятидесяти, в очках и с прической "волной". Ни о чем нас не спрашивая, официант принес нам с Павликом по суповой тарелке вареных креветок, третью - для мусора и шесть кружек пива. Разнообразие в "Сайгоне" не поощрялось.

После первой кружки, всасываясь в тщедушное розовое тельце креветки, Павлик, будто между прочим, сообщил:

- А я с Фейном встречался.

В этот момент за столиком в углу вспыхнул один из тех скоротечных конфликтов, которые, собственно, и принесли заведению дурную славу. Некто, перегнувшись через стол, оглоушил своего сотрапезника кружкой по темени, да так ладно, что в руке у агрессора осталась одна ручка. Павлик обернулся на шум, а я тем временем успел подумать о том, как мне следует реагировать на его сообщение. С одной стороны, я соскучился по Фейну, с другой, мне хотелось, чтобы первые шаги к примирению сделал он сам. Мысль о том, что этот дурак променял меня на одно из своих чудовищ, вызывала дрожь негодования.

Павлик же, удостоверившись, что конфликт в углу носит чисто локальный характер, продолжил:

- Он теперь стихи пишет. Пишет и в ящик складывает. Говорит, нашему поколению не дано его оценить. На будущее работает.

При упоминании о стихах очкарик напротив встрепенулся:

- Ребята, вы Вознесенского любите?

- Любим, — сказал Павлик, вытаскивая изо рта длинный креветочный ус. Павлик всех любил. И Вознесенского, и Фейна, и меня.

- А я не люблю!

- Правда? — спросил я. — А это? — И прочитал ему "Немых обсчитали...": "А третий, с беконом, подобием мата..."

- Вот это поэт! — вскричал экзальтированный очкарик, обнаруживая завидную мировоззренческую гибкость. — А вы тоже послушайте, я тут написал, когда наш отдел на картошку послали. "Что такое трактор? Трактор - это фактор! Фактор продвижения вперед!"

Дальше шло что-то уж совсем неудобоваримое. Выслушав этот вздор до конца, я спросил у Павлика:

- Как ты считаешь, Павел, трактор - это действительно фактор?

- Угу. — сказал Павлик. — А еще больший фактор - танк.

К Фейну в этот вечер мы уже не возвращались.

...После третьего курса я женился, а спустя непродолжительный, физиологически обусловленный срок у меня родилась дочь. Не успели мы с женой вынырнуть из омута пеленок, диатезов и диспепсий, как на меня нахлынул пенистый вал диплома. Корявая проза жизни свела наше общение с Павликом к минимуму. У него, как он выражался, все было "тип-топ": старый Фейн взял его в свою секретную лабораторию. Экстерьер Павлика и в самом деле не давал повода усомниться в этом "тип-топ", а доминировали в экстерьере здоровый румянец и джинсы "ливайз". Время от времени он будоражил мою память информацией о Фейне, но, странное дело, ни разу даже не заикнулся о том, что, мол, пришла пора положить конец нашей нелепой конфронтации. Я же неоднократно давал сам себе торжественные обещания снять трубку и набрать номер, до сих пор не выветрившийся из моей головы: завтра же... нет, в понедельник... Если не захворает дочка, если не поссорюсь с женой... Если не будет дождя.

Павликовы сообщения были коротки и драматичны, как военные сводки.

- Фейн бросил институт.

- Да ты что?

- Бросил. Он теперь маслом пишет.

- Что пишет?

- Как что? Картины. Больше натюрморты. Я к нему захожу, а вся комната в мольбертах. Холст, а в центре - такая загогулина, вроде живчика. Спрашиваю, а это что? Он говорит, это мазок Фейна. Новое в живописи.

- "Луна и грош", — сказал я.

- Что?

- Сомерсет Моэм.

- Ага.

Однажды ночью нас разбудил звонок. Чертыхаясь, я бросился к телефону, наступив в темноте на резинового Буратино своей дочки и чуть было не свернув шею.

- Это я, — раздался в трубке голос Павлика. — Знаешь, откуда я говорю?

- Ничего не понимаю. Ты что, пьян, скотина?

- Я из Шереметьева звоню, понял? Из Ше-ре-метьева.

- И на кой черт ты мне звонишь в четвертом часу из Шереметьева, гадюка?

- Я только что Фейна проводил. Он улетел, Фейн!

- Куда улетел?

- В Рим!

- В Рим? Какой идиот его в Рим пустил? Им мало разрушенного Колизея?

- Так он же женился!

- А Рим при чем?

- На итальянке женился. На внучке основателя ихней компартии.

- Фейн?! На внучке? Чьей внучке? Грамши, что ли?

- Может, и Грамши. Что-то в этом роде. Черт, забыл.

- Она что, страшная?

- Да нет, ничего. Итальянка.

Этот разговор я переваривал долго.

А месяца через три Павлик заявился ко мне с большим баулом и предложил купить джинсы и куртку из какого-то новомодного кожзаменителя.

- Откуда шмотки? — спросил я.

- Да Фейн прислал из Италии! Продать просил.

- У него, что, с рублями напряженка?

- А шут его знает! Просил, и все.

Жене куртка понравилась, и мы ее купили, отсчитав Павлику двести, что ли, рублей.

Вскоре нагрянул переезд на новую квартиру, ставший возможным благодаря размену большой родительской. Катаклизм ремонта, охота за мебелью и другие форс-мажорные обстоятельства повлекли за собой довольно-таки длительный антракт в моих сношениях с Павликом. Я работал, у меня появились новые знакомые, и на дефицит общения я пожаловаться не мог, как не мог похвастаться и излишком свободного времени. Раза два-три я Павлику звонил, но его номер не отвечал. Я не слишком удивлялся, зная, что Павликовы родители, выйдя на пенсию, большую часть года живут в своем шестисоточном садово-огородном поместье.

Холодным и ветреным августовским днем меня занесло на Комсомольский проспект, и я решил наведаться в магазин "Океан" (теперь, кстати, он зовется "Обью" - все мельчает) проверить, нет ли случайно креветок.