В. Попов - Альманах всемирного остроумия №1 Страница 6

В 1745 году граф Саксонский[8], изнуренный болезнью, принял начальство над войсками в Нидерландах. «Как можете вы в таком слабом состоянии, в котором находитесь, – сказали ему, – браться за такое большое предприятие?» – «Дело не в том, чтоб жить, а чтоб ехать», – отвечал герой.

Во время отпевания тела маркизы Помпадур, муж ее, д’Этиоль, разумеется, давно утешенный и сделавшийся философом, вошел в церковь.

– Вы предъявите свои права, как наследник маркизы? – спросили его.

– Нет, я не возьму ничего, что стоило стольких слез, – отвечал д’Этиоль.

Жанна Пуассон[9] стоила Франции тридцать шесть миллионов.

«Познакомьте меня с этим человеком, – говорил кардинал Ришелье, когда он слышал, что дурно говорят о ком-нибудь, – наверно окажется, что он не без достоинств, потому что все настроены против него».

Иоанн Фридрих, курфюрст Саксонский, попав в плен к Карлу V, гордо отвечал этому государю, грозившему ему отрубить голову: «Ваше императорское величество, вы можете сделать со мной все, что захотите, но никогда меня не устрашите». Действительно, когда пришли ему объявить его смертный приговор, он был им так мало смущен, что сказал герцогу Брауншвейгскому, с которым играл в шахматы: «Окончим партию».

Когда кардинал Мазарини почувствовал приближение своей кончины, он представил Кольбера[10] Людовику XIV и сказал: «Государь, я много должен вашему величеству, но я думаю рассчитаться с вами некоторым образом, давая вам Кольбера». Впоследствии Кольбер доказал, насколько заслужил он эту похвалу.

Версальский парикмахер, имевший свое заведение по соседству с местом заседаний конституционного собрания, написал на своей вывеске: «Я брею духовенство, причесываю дворянство и чиню мещанство».

Граф Лароге, известный в царствование Людовика XV своими блестящими любовными приключениями и роскошью, поглотившей его громадное состояние, привлек, за свою смелость в выражениях, большое количество предупреждений от полиции, которые он называл своей перепиской с королем. В одно утро он вошел к своему другу, графу Сегюру, с лицом, сиявшим радостью. – «Откуда у тебя, – спросил его Сегюр, – этот сияющий вид?» – «Друг мой! я счастливейший из людей: я окончательно разорен!» – «Вот странное, по-моему, счастье, от которого можно повеситься». – «Ты ошибаешься, мой милый! – возразил Лароге, – до тех пор пока мое состояние было только расстроено, я был завален делами, притесняем, находился между страхом и надеждой; ныне же, когда я в пух разорился, я свободен от всякого беспокойства и всякой заботы».

Жену маршала Абре, несмотря на ее утрированную набожность, знали за большую любительницу вина. Однажды, глядясь в зеркало и замечая, что нос ее чересчур красен, она спросила вслух сама себя: – «Да где же взяла я такой нос?» – «В буфете», – возразил один острослов, который услыхал ее.

По взятии Макона, герцог Ришелье[11] поспешно отправился в Марли, где тогда находился двор. Как только узнали, что он взошел в сад, всякий торопился к нему навстречу. Сам король пошел к нему навстречу и каждый желал слышать, что скажет монарх герою.

«Знали ли вы о смерти привратника этого замка?» – спросить Людовик XV. – «Государь, я с ним не был знаком», – отвечал Ришелье, растерявшись от такого странного приема.

Ничего нет подобного хладнокровию генерала Кюстина во время сражения. Один из его адъютантов, Барагэ-д'Иллье, читал ему депешу во время битвы. Пуля пробила письмо между пальцами адъютанта. Барагэ-д’Иллье останавливается в замешательстве смотрит на генерала. – «Продолжайте, – отвечал Кюстин, – пуля вырвала не более одного слова».

Бассомпьер, известный придворный и остряк времен Генриха IV, спросил однажды у капитана Стрика: который ему год? – «Право не знаю, – отвечал капитан, – и наверное не помню, а должно быть или 58, или 48» – «Как так, ты не знаешь своих лет?» – спросил, смеясь, Бассомпьер. – «А на какого черта мне знать их? – возразил старый солдат. – Я считаю свои доходы, стада и деньги, потому что их можно у меня украсть; во лет своих не поверяю никогда, потому что никто не может украсть их».

Герцог Карл Виртембергский, охотившись однажды в Шварцвальде, остановился отобедать в одной гостинице, где ему так надоели мухи, что он обратился к хозяйке и полусердито, полушутливо сказал: – «Ты бы накрыла лучше за печкой особый стол для мух; право неприлично, что они, неприглашенные, так надоедают мне». – Умная хозяйка поспешила исполнить это приказании и, приблизившись почтительно к герцогу, произнесла: – «Кушанье подано; не благоугодно ли будет вашей светлости приказать мухам отправиться к своему столу».

Французский генерал, завистник и льстец, говорил герцогу Энгиенскому, впоследствии великому Конде, только что выигравшему знаменитое сражение при Рокруа в 1643 году: – «Что могут теперь сказать завистники о вашей славе?» – «Я вас спрашиваю об этом!» – отвечал вопросом герцог.

В прежнее время в Версале существовало обыкновение, для праздника Тела Господня, снимать гобеленовые обои и развешивать их по дороге процессии. Эти обои и тогда считались вещью чрезвычайно драгоценною, а потоку для сохранения их принимались некоторый особе меры. Чаще всего около них ставили часового из солдат королевской стражи. Раз пришлось исполнять обязанность одному швейцарцу. – «Ты встанешь вот против этих обоев, – сказал ему полковник, – Ходишь ходить с ружьем взад и вперед, не показывая виду, для чего именно ты поставлен?».

Это было в одиннадцать часов утра. Процессия прошла в час, и как только она удалилась, драгоценные обои сняли и внесли во дворец. Вечером в тот же день, полковник, проходя по улице, увидал солдата своего полка, преважно прогуливающегося взад и вперед с ружьем на плече. – «Что ты здесь делаешь в такую пору?» – опросил он солдата. – «Я не показываю виду, полковник, для чего я тут поставлен», – отвечал очень серьезно простоватый швейцарец ломаным французским языком. Тогда командир вспомнил приказание, отданное им поутру солдату, который так оригинально понял свою обязанность.

В несчастный день Хиарийского сражения, Катина[12], хотя и раненый, старался соединить свое войско. Один из офицеров сказал ему: «Куда хотите вы, чтоб мы шли? Смерть впереди нас». – «А стыд позади», – возразил Катина.

Герцог д’Эпернон[13] видел постепенное падение своего кредита при дворе по мере того, как возрастал кредит кардинала Ришелье. Однажды он, сходя с лестницы сен-жерменского дворца, встретил кардинала, всходившего по ней. – «Что нового, герцог?» – спросил кардинал. – «Что вы поднимаетесь, а я спускаюсь».

Ле-Камюс, епископ беллейский, был однажды в гостях у кардинала Ришелье, который спросил его, что думает он о двух новых книгах: «Государь» Бальзака и «Министр» Силона? – «Ничего особенного, монсиньор!» – «Однако же скажите, что вы думаете?» – «Да… что «Государь» ничего не стоит, а «Министр» и того меньше».

Гуго Гроций[14], в бытность свою в Париже в качестве посланника, повредил себе как-то ногу и вынужден был прихрамывать. – «Не упадите», – сказал ему однажды шутя французский король. – «Ваше величество, – возразил Гроций, – я давно уже знаю, что почва во Франции весьма скользка».

Маршал Фабер[15], при осаде Турина, в XVIII в., был ранен в ногу из мушкета. Тюрен и кардинал Ла-Валет увещевали его отнять ногу, согласно с мнением всех хирургов. – «Не должно умирать по частям, – сказал Фабер, – смерть возьмет меня всего или ничего не возьмет». – Ему не отняли ноги и храбрый маршал вылечился от раны.

В битве при Року, Видаль, сержант Фландрского полка, подавал руку князю Монако, своему полковнику, чтоб свести его в лазарет. Вдруг пуля раздробила ему руку. Сержант, не растерявшись, переменил только руку, сказав: – «Возьмите вот эту, князь, та никуда более не годится».

Иван Гьюйтон, отличившийся при осаде Ла-Рошели, когда кардинал Ришелье осаждал это убежище кальвинизма, гражданину, выставлявшему ему на вид крайность, до которой доведены были жители города, весьма хладнокровно отвечал: – «Я никогда не соглашусь сдать город до тех пор, пока хотя один из нас, чтоб запереть ворота, останется в живых».

Когда Мирабо[16] отправлялся в конституционное собрание, то брал всегда с собой в карету чемоданчик с разными вещами. Кто-то спросил его о причине такой странности. – «Я делаю это потому, – отвечал депутат, – что человек, пользующийся почетом во время революции, должен быть всегда готов или бежать или взойти на эшафот».