Саша Чёрный - Саша Черный Страница 72

Послал капельмейстер утреннего дневального — на одном ем брюки в полной исправности были — к командиру нестроевой роты, чтобы распорядился из чихауза новый комплект спешно выдать. Припустил дневальный, а капельмейстер вдогонку дирижирует:

— Беги четвериком! По сторонам не смотри… На чужой кровать рот не раздевать. Марш, марш! Глухому попу два обеда на ужин…

Скрылся из глаз дневальный. А время идет. Обшарили на всякий случай все сундучки — на всю команду пять запасных пуговиц набрали, — музыканты народ не запасливый. Пока что булавками подкололись, да это ж вещь ненадежная: духовой струмент крепких пуговиц требует, потому натуга большая.

Стучат часы, минутная стрелка капельмейстера прямо по сердцу чиркает. Слышат они — конский топот у ворот. Не двуколка ли с шароварами вскачь примчалась? Глядь, сам полковой адъютант на взмыленном коне во двор вкатывает — у него ж. братцы, музыкантская команда в непосредственном подчинении, — тут засуетишься!..

— Почему, — кричит, — Иван Распрокарлович, такое запоздание?! Все собрамшись, командир в басовом ключе выражается, с какой стати музыки нет?.. Почему у вас личность в мыле? Рапорт об отчислении подавайте, ежели служить не умеете…

Капельмейстера аж в фальцет вдарило:

— Ох, господин адъютант! За бритого двух небритых дают… Сначала казните, потом выслушайте!

И доложил ему, какие камуфлеты в команде происходят. Притих адъютант — видит, дело цинковое… А тут и двуколка со штанами подоспела. Оделась команда в два счета и марш маршем к командирской фатере.

Хочь и с запозданием, однако вальс «Лебединую прохладу» пронзительно сыграли — будто серебряные ложки в лоханке прополоскали. Разомлела командирша, капельмейстеру полпудовую ручку под усы сунула, музыкантов в беседку послала мундштуки промочить… Ежели нутро вспрыснешь, завсегда легче дух из себя в трубу гнать.

Командир полка между тем нет-нет да и насупится: моментальность любил, не приведи Бог, — а тут против расписания на двадцать минут оркестр согрешил.

Адъютант за парадным столом, что ж ему делать, все как есть и доложил: нечистую силу под арест не по садишь… И про портки со следками, и про керосин, и про пуговки… Заахали полковые дамы, господа офицеры осторожно удивляются, полковой батюшка в шелковый рукав покашливает.

А капельмейстер, судак прибалтийский, после шестой рюмки усы пирожком вытер и с отчаянной храбростью заявляет:

— Или я, или черт… Официальный прошу панихидный молебен отслужить, а то я за занятия не отвечаю.

Ну, тут полковой батюшка его и причесал:

— Ни панихидных молебнов, ни молебственных панихид, Иван Карлыч, еще не существует. Может, вы сочините. А что касаемо черта, полагаю, что это не евонная повадка. Черт бы пуговки с мясом вырезал, чтобы казенное добро дотла изничтожить… А это домовик, не иначе. Вы его тихой жизни лишили, он и озорует… Уж вы и не супротивляйтесь — он вас доест. И молебен никакой не поможет… А если желаете доброго совета послушать, попросите вы через полкового командира городского голову, чтобы он вам, пока ремонт идет, другое помещение под команду приспособил. Барак какой-либо бесчердачный, потому домовые в бараках не обитают…

Городской голова тут же насупротив сидел. С капельмейстером чокнулся и говорит:

— Ладно, рижский бальзам… Барак я тебе приспособлю. Только дай мне, братец, прибалтийское слово, что в воскресенье в городском саду сверх комплекта ты мне «Лебединую прохладу» на громких нотах сыграешь… Тихая музыка меня не берет… А я уж по тебе, как помрешь, панихидный молебен по первому классу закажу. По рукам, что ли?

БЕЗГЛАСНОЕ КОРОЛЕВСТВО

В прикарпатском царстве, в лесном государстве, — хочь с Ивана Великого в подзорную трубу смотри, от нас не увидишь, — соскучился какой-то молодой король. Кликнул свиту, на крутозадого аргамака сел. полетел в лес на охоту. Отмахали верст с пяток… Время жаркое — орешник на полянке, на что куст крепкий, и тот от ноя сомлел, ветви приклонил, лист будто каменный, никакого шевеления.

Привязала свита коней к орешнику, король широкой походкой вперед идет, камыш раздвигает, ручья ищет. Ан был, да весь высох… Всмотрелся король в чащобу, видит: незнакомая малая хатка под дубом стоит, дым не дымит, пес не скулит, будто и нет никого. Махнул он перчаткой, свита да стража за им пошла. Видят — дверь в сенях раззявила, хочь свисти, хочь стучи, никто, девкин сын, не откликается.

Ну что ж, не в рюхи с хозяином играть: главное-то и без него в сенцах нашлось. Выкатили бочоночек на свет, втулку выбили — стоялый квас шибанул в глаз, все так и повеселели. Выпили они по липовому ковши ку, от короля до королевского денщика, в затылок по чинам ставши. Хоть болотной бражкой и припахивает, однако ж около хвоста меду не ищут. В лесной глуши и на том спасибо…

Тут-то вот, милые мои, король дуба и дал: ему бы по званию своему империал-другой неведомому хозяину на лавке оставить надо — запас, вишь, весь вылакали. Однако ж он, по веселости лет, запамятовал, дежурный генерал не доложил, адъютант икнул, не подсказал, денщик не насмелился. Так и укатили.

Только трава улеглась, тихий шорох по-за кустами растаял, копыта вдали по корням вперебой захлопали — вылезает это из-за вереска дремучая борода, кудлатая голова, колючие глаза — лесной колдунок, который, значит, в хатке этой обосновался.

Приполз он к сеням — ножки-то у него были с младых лет скрюченные — в материнской утробе не так по вернулся, осечка и вышла… Принагнул кадушку, ан и ней одна нахальная муха пищит, которая за остатной каплей забралась. Благословил он незваных гостей на черно: квас-то был ядреный, в подполье моренный, на семи травах настоянный. Весь лес, почитай, задом объелозил, пока до настоящего букета добрался. Вот тебе и запасся… Пошарил он по лавке, по подлавочью — хочь бы алтын ему король за выпитое бросил. Чин королев с кий, а поступки цыганские…

Почервонел колдун, черной слюной харкнул. «Ладно, — думает, — квасок-то хорош, да как-то он еще от рыгнется…»

Ступил он на порог, кротовью костку из-под половицы добыл, спрыснул ее из баночки папоротниковой, на жабьих глазах, настойкой, повернулся к востоку, где королевский город за лесом лежал, и стал над косточкой причитать:

— Кто мой квас пил, рыло омочил, всем им со сродственниками, соседями-подсоседями, со слугами-стражей, со всем приплодом, всему их роду на все королевство уста запечатываю… Бабам не галдеть, колесу не