Розалин Майлз - Незаконнорожденная

Розалин Майлз

Незаконнорожденная

ПРЕДИСЛОВИЕ

Пока я работала над этой книгой, самые разные люди, от министра и до таксиста, говорили мне, что Елизавета — их любимый исторический персонаж. Похоже, у каждого писателя, обращавшегося к той эпохе, своя Елизавета; надеюсь, коя придется читателям по душе.

Как все, кто приступал к жизнеописанию Елизаветы, я бесконечно обязана ее прошлым биографам, поклонникам и критикам; с удовольствием выражаю им свою признательность. Годы, посвященные работе над книгой, убедили меня, что богатство нашей истории уступает лишь гению наших историков.

Однако это — роман, и я стремилась создать живой образ великой женщины «с душою, исполненной очарования, и яркой, подобно свечению морской воды», какой увидел ее Филипп 11, женщины, которая стала самой прославленной из английских королев. Для простоты я избирала простейший путь в дебрях елизаветинских имен, титулов и этикета, старалась показывать людей и события такими, какими их бы видела сама Елизавета, а не как они» привычно видятся издалека.

Впрочем, откуда ни посмотри, история нежеланной девочки, явившейся на свет в горечи и заклейменной печатью незаконнорожденности, теряющей голову в подростковых сексуальных скандалах и рискующей лишиться ее навсегда, заслуживает внимания. Если кто-то после этой книги скажет, что знает о Елизавете больше прежнего, значит, моя главная задача выполнена.

От всей души благодарю тех, кто своей любовью и верой поддержал меня в создании этой книги.

Розалии Майлз

ПРОЛОГ

Дворец Уайт-холл, 24 февраля 1601. Полночь.

Говорят, он умрет достойно. Тем лучше для него, раз не сумел достойно прожить. Природа, одарила, его по-царски, я — осыпала монаршими милостями. Однако Сесил, неизменно мудрейший из моих советников, называл его Дикий жеребец, и вполне справедливо, потому что его нельзя было ни осадить, ни укротить.

Все знают, что я его любила, однако никто не знает, за что и почему. Когда он пренебрег выигрышем в тысячу фунтов (ему пришли все карты червонной масти, целый букет сердец, а он со смехом бросил их мне на, колени), когда сражался в мою честь на ристалище, все видели в нем Любимца Англии, как называют его в балладах, и думали, он — мой. Но я, как никто другой, знала: он рожден любить себя превыше остальных, он повенчан с собственной волей и вожделеет власти. И вот чем он кончил: в приступе ярости объявил, что, мол, не намерен больше служить женщине, да еще и незаконнорожденной.

Топор и плаха — не худшая смерть. Бывает и нестрашнее. За все эти годы я так и не научилась праздновать казнь изменника, как это делал мой отец — телячьей головой, молочным поросенком и жареным лебедем, и все так же задыхаюсь от смрада, выпотрошенных кишок, сопровождаемого предсмертными стонами[1]. Моего безупречного лорда ждет завтра острый топор, не мясницкий нож, хотя нанесенное им оскорбление заслуживало бы худшего. Я — женщина подлого рождения? Незаконной меня сделал опять-таки палач, когда мой отец — гореть ему в аду! — обезглавил «французскую шлюху», мою мать, на той же самой плахе, шестьдесят с лишним лет назад.

Мой отец… Народ называл его добрый король Генрих» и «великий Гарри», превозносил его жирное красномордое величество до небес. Что знает народ о тех днях, когда он…

Мой отец…

Уж не отца ли напомнил мне он той далекой-далекой зимой, когда впервые прибыл ко двору в свите графа Лестера? Ему только-только минуло восемнадцать, и он был самым горячим из своих сверстников в целой Англии, да и самым юным и бедным из тех, кто домогался славы и богатства при моем дворе. Единственное, чем он мог тогда похвалиться — своим происхождением из древнего и знатного рода Эссексов. Лестер сам привез его ко двору — мой верный Робин, всегда готовый услужить, вплоть до того, чтоб взамен себя, потускневшего, явить моим очам новый бесценный алмаз, нового, неиспорченного обожателя.

Мне меня одну поймал юный Эссекс в силки густых золотисто-русых кудрей, ярких карих глаз, сверкавших надеждою и лукавством, улыбки, что освещала мои покои даже в самый сумрачный день. Однако он был еще слишком молод и непривычен к выкрутасам придворной моды, его ноги — ноги наездника — слишком длинны для модных французских рейтуз, шея — слишком нежна для плоеного крахмального воротника. И еще ему, всего лишь «пасынку лорда Лестера», было тесно в свите Робина.

Он не у мел тогда зубоскалить и волочиться, как прочие господа, светлая кожа заливалась жарким румянцем, стоило только осведомиться о его сердечных делах. Помню, как он покраснел, когда однажды вечером за жарким леди Уорвик спросила, отыскал ли он лакомый кусочек себе по вкусу? Впрочем, мне этот румянец казался краше самой благородной бледности, девическая застенчивость ничуть не портила его в моих глазах.

И все это мой Робин видел и остался весьма доволен — поначалу он собирался просто вывести юношу в свет, посмотреть, как тот придется ко двору. Теперь же, словно шеф-повар, дав мне нюхнуть ароматное кушанье, он оттягивал пиршество. В конце того же года мороз сковал землю и реки своим железным панцирем, и Робин отбыл в стонущие под львиной пятой Нидерланды, увозя в своей свите одним украшением больше — тем самым украшением, которое я более всего желала бы удержать при себе.

— Нe тревожьтесь, мадам, — были его последние гадкие слова, — я забираю мальчишку, верну — зрелого мужа».

Истинная правда. Спустя два года майским днем восемьдесят седьмого в присутственные покои вошел настоящий Майский Лорд, и рядом с ним померкли остальные лорды — да, и мой Робин тоже. Что-то мальчишеское оставалось в быстрых, ясных глазах, в улыбчивости — и это сохранилось на всю жизнь. Но девический взгляд сменился орлиным, ниспадающие локоны исчезли, вместо них вились рыжеватые кудри не крупнее венчиков майорана. Серьга в ухе возвещала, что перед вами не новичок, впервые вышедший в плаванье, но закаленный в житейских бурях, обстрелянный в любовных битвах капер[2]. О, эта. pulchritudo viriliss, краса мужская, которую воспевали древние! Я погибла… погибла ..и спаслась.

От чего он спас меня, знала только я; от ночного страха перед заговорами, которые множились и разрастались в восьмидесятых, от Шотландии и безумных интриг нашей королевы-кузины Марии, которая и спустя двадцать лет заемной жизни заигрывала со смертью куда более рьяно, чем с кем-либо из прежних любовников; и это помимо мильона терзаний, мильона напоминаний, что корона — хочешь не хочешь — должна наследоваться.