Марина Фьорато - Зеркало смерти, или Венецианская мозаика

Марина Фьорато

Зеркало смерти, или Венецианская мозаика

Посвящается Конраду, Руби и прежде всего Саше.

Вы все найдете себя в моей книге

ГЛАВА 1

КНИГА

Когда Коррадино Манин в последний раз смотрел на огни Сан-Марко, Венеция со стороны лагуны казалась ему золотым созвездием на фоне бархатных темно-синих сумерек. Сколько окон, расцветивших город, словно россыпь драгоценных камней, должно быть, создано его руками? Сейчас они стали путеводными звездами, указующими на конец его последнего в жизни путешествия. И вот они вели Манина домой.

Когда лодка причалила к пристани Сан-Заккариа, Коррадино впервые подумал не о том, как сам сделал бы эти витражи из пузырчатого стекла,[1] вплавляя чешуйки золота и раскаленный лазурит,[2] а о том, что никогда больше не видать ему любимой церкви. Он стоял твердо, как фигура на носу корабля, и смотрел налево, на Санта-Мария-делла-Салюте, стараясь разглядеть ее белый купол, выделяющийся из темноты своей новизной. Фундамент церкви заложили в 1631 году, в год его рождения, в благодарность Деве Марии, спасшей город от чумы. Коррадино рос и взрослел вместе с возводившимся зданием. Теперь строительство завершено — в 1681-м, в год его смерти. Он ни разу не видел церковь в полном великолепии при дневном свете, а теперь уже и не увидит. Перевозчик на Большом канале траурным голосом зазывал пассажиров на трагетто.[3] Его черная лодка напоминала похоронную гондолу. Коррадино невольно вздрогнул.

Он подумал, не сорвать ли с лица белую бауту[4] в тот торжественный миг, когда его нога ступит на берег, — как поэтический символ возвращения в Серениссиму.[5]

Нет, я должен успеть еще кое-что, прежде чем меня найдут.

Он плотнее запахнул плащ, защищаясь от ночного тумана, и пошел через пьяцетту, пряча лицо за баутой и треуголкой. В плаще табарро, в черном с головы до пят, за исключением белой маски, он должен был остаться неузнанным и выиграть немного времени, в котором так нуждался. Глухая маска, похожая по форме на лопату могильщика, с коротким носом и вытянутым подбородком, зловеще исказит его голос, случись ему заговорить. Неудивительно, подумал он, что маска получила имя от «баубау», «злого зверя», которым родители пугают непослушных детей.

По суеверной привычке Коррадино быстро проскочил между колоннами Святого Марка и Святого Теодора. Одинаковые белые столбы, венчавшиеся фигурами святого и химеры,[6] терялись в густой черноте. Задерживаться здесь — плохая примета, ведь между колоннами казнили преступников, вешали или живыми закапывали в землю. Коррадино перекрестился, поймал себя на этом жесте, улыбнулся: хуже ему уже не станет, и все-таки ускорил шаг.

Впрочем, одно несчастье еще может случиться: если мне помешают закончить последнее дело.

Выйдя на площадь Сан-Марко, Коррадино отметил, что все знакомое и любимое с детства выглядит теперь зловещим и опасным. В ярком свете луны тень Кампанилы черным ножом рассекала площадь. Голуби, словно призраки, летели прямо в лицо. Площадь окружали темные ряды арок — кто скрывается в их тени? Массивные двери базилики были распахнуты. В золотом брюхе церкви Коррадино увидел зажженные свечи и чуть приободрился: как-никак, островок света в пугающем мраке.

Может, еще не поздно войти в дом Господа, положиться на милость священников и попросить убежища?

Но те, кто искал его, тоже платили за убранную драгоценными камнями усыпальницу с мощами венецианского святого, за бесценные мозаики, сверкающие под свечами. Для Коррадино там нет убежища. Нет и прощения.

Он торопливо прошел мимо базилики, нырнул в арку часовой башни Торре дель Оролоджио и позволил себе бросить взгляд на циферблат огромных часов. Сегодня причудливые звери зодиакального круга двигались, казалось, особенно торжественно. Танец смерти. Коррадино больше не мучил себя прощальными взглядами — смотрел под ноги. Но даже это не принесло ему облегчения, он мог думать только о тессерах.[7] Он мысленно сплавлял стеклянные пластинки всех форм и оттенков и выдувал восхитительный сосуд, нежный и разноцветный, словно крыло бабочки.

Я знаю, что никогда уже не прикоснусь к стеклу.

На Мерчерии дель Оролоджио продавцы убирали на ночь свои кувшины. Коррадино прошел мимо торговца стеклом: тот выставил на прилавок товар, точно драгоценности. В воображении Коррадино кубки и безделушки порозовели, их очертания расплылись. Он почти ощутил жар печи, почувствовал запах серы и кварца. С детства такие образы неизменно успокаивали его. Сейчас же ему представился адский огонь. Разве не туда попадают предатели? Флорентиец Данте ясно высказался на этот счет. Что, если Люцифер пожрет Коррадино, как он пожрал Брута, Кассия и Иуду, и слезы Дьявола смешаются с кровью его растерзанного тела? Или, возможно, его, подобно людям, предавшим свои семьи, навечно заключат в «…un lago che per gelo avea di vetro e non d'acqua sembiante…» — «озеро, от стужи подобное стеклу, а не волнам…»?[8] Он вспомнил слова поэта и едва не улыбнулся. Да, подходящее наказание: стекло было жизнью Коррадино, так почему бы ему не стать и его смертью?

Если не выполню последнее дело. Если мне не будет даровано прощение.

С новой решимостью он, как и собирался, вернулся той же дорогой по узким мостам и извилистым переулкам к Рива-дельи-Скьявони.[9] Там и тут на углах домов попадались алтари: тонкие язычки пламени освещали лик Мадонны.

Я не смею посмотреть ей в глаза. Пока не смею.

Наконец показались огни сиротского приюта Пьета, он увидел теплый свет, услышал звуки виолы.

Возможно, это она играет. Хорошо, если она, но я никогда не, узнаю точно.

Он прошел мимо решетки, не заглядывая внутрь, и забарабанил по двери. Появилась служанка со свечой.

— Падре Томмасо — subito![10] — прошептал он, не дожидаясь ее вопроса.

Он знал служанку, угрюмую, неразговорчивую девицу, любившую вставлять всем палки в колеса, но сегодня в голосе Коррадино звучало такое нетерпение, что даже она сдалась сразу, и на порог вышел священник.

— Синьор?

Коррадино распахнул плащ и вынул кожаный кошель с французским золотом. Туда же он засунул пергаментную книжку, чтобы она знала, как все было, и однажды, возможно, простила его. Он быстро оглянулся по сторонам — не притаился ли кто в темном переулке, не видит ли его?