Генрих Лаубе - Бретонская роза Страница 10

– Ты мог обещать, но мое дело помиловать их или нет. Кто третий?

– Дворянин, по имени Жан Пуатье, – ему не дано никакого обещания… Вашему величеству известно, что я не отличаюсь мягкосердечием, но ввиду будущего…

– В будущем никто не решится на что-нибудь подобное, когда увидит горькие последствия этого.

– Не найдет ли ваше величество более удобным передать это дело парламенту, сообразно обычаям страны, чтобы избавить себя от нареканий и какой бы то ни было ответственности?

– Не для того ли парламент затянул дело и отнял у него всякое значение? До сих пор я встречал только препятствия со стороны парламента. Нужно приучить Францию к тому, что король решает дела, а не парламент.

– Но и после решения парламента за вашим величеством остается право окончательного приговора над преступниками. Я заранее могу сказать, что в этом случае, как и во многих других, парламент не отступит от желаний короля, тем более что здесь идет речь о государственной измене.

– Я хочу немедленного решения этого дела.

– Я постараюсь по мере сил ускорить его и уверен, что доверие, которое вы теперь окажете парламенту, принесет свои плоды в будущем.

– Надеюсь, ты не забыл приказ, отданный мной в Лионе, чтобы сюда явились важнейшие сеньоры Нормандии и Бретони?

– Большинство их уже прибыло в Блуа. Если бы только вашим величеством придумана была подходящая форма для выговора, который вы намереваетесь им сделать, ввиду незначительного числа виновных в этих провинциях…

– Не беспокойся о форме. Для короля не существует никаких форм. До свидания.

Канцлер принужден был удалиться. Несмотря на его неусыпные старания, ему никак не удавалось встать в доверительные отношения с королем. Он делал все для достижения этой цели, подыскивал подходящие законы и формы, стараясь истолковать их в пользу короля, но все было напрасно. Этим он заслужил только расположение герцогини Луизы, которая советовалась с ним во всех делах, между тем как Франциск неизменно обращался с ним, как с членом ненавистной ему оппозиции в парламенте, которая то здесь, то там сдерживала его деспотические стремления. Король знал, что Дюпра вовсе не принадлежал к оппозиции, но не хотел показать этого, быть может, потому, что его тяготила благодарность к этому человеку, которого он презирал. Хотя Франциск не особенно ценил независимость и честность и как равнодушный эгоист не старался изучать людей, но если у него был малейший повод не доверять кому-нибудь из своих слуг, то он обращался с ним самым холодным и унизительным способом. Благодаря своему гордому обхождению и величественной наружности, Франциск невольно импонировал французам, как никто из их бывших и последующих королей, кроме Людовика XIV. Но то наружное величие, которое у Людовика являлось отчасти результатом известных принципов, у Франциска было прямым следствием его беспечной и эгоистической натуры.

– Эй! Кто там? – крикнул неожиданно король, когда канцлер вышел из комнаты. – Господин канцлер! Вернитесь на минуту. Скажите, кстати, сеньорам Бретони и Нормандии, чтобы они немедленно собрались в церкви и ждали там моего приказа! Пусть им пока прочитают мессу!

По знаку короля слуга отворил дверь в только что построенный флигель замка, где среди четырехугольной, ярко освещенной залы стоял накрытый стол и где уже собрались приглашенные гости – ученые и художники. Король вошел и, не глядя на них, сделал жест рукой вместо поклона. Глаза его внимательно разглядывали потолок и стены, которые, по-видимому, были только что окончены, так как краски казались совершенно свежими.

– Ты здесь, Приматис? – спросил король, не сводя глаз со стен и потолка.

– Что угодно вашему величеству? – сказал, подходя к королю, хорошо сложенный человек с благородным выражением лица и красивой бородой.

Франциск, все еще занятый осмотром стен, подал руку художнику с сияющим лицом.

– Ты опять мастерски исполнил свое дело! Знаешь ли, что говорят про нас олухи? Будто мы проводим в искусстве антихристианскую чувственность и что сирены и фавны на карнизах и украшениях чересчур языческие!

– Разве искусство, – возразил Приматис на ломаном французском языке, – не изображается в виде божества в чувственных формах!

– Разумеется! – заметил король. – Ты прав как всегда!

– Если мы опять ввели полноту и пластичность формы в постройках и живописи, – продолжал Приматис, – и отбросили вытянутые узкие линии средневекового искусства, то это и составляет со времен Брунеллески сущность стиля ренессанс. Ваше величество, вероятно, изволили заметить на плане новой церкви Святого Петра, что в этом удивительном произведении Браманте Урбино везде преобладают закругленные линии и языческая пластика; купол греческого Пантеона должен увенчать здание.

– Любопытно будет взглянуть на это здание! – сказал король. – Но у меня в голове составился проект другого, не менее своеобразного смешения стилей, который меня еще больше интересует. Завтра ты поедешь со мной в Солон. Там на краю необозримого дубового леса Шамбор стоит убогий готический замок одного старого графа. С грязной башни этого замка я не раз любовался на зеленое море леса. Ничто не может быть прелестнее этого, Приматис! На несколько миль кругом ничего не видишь, кроме древесных верхушек на темной массе густой бархатистой зелени. Там мы построим замок сообразно всем требованиям новейшего вкуса, со стройными мавританскими зубцами, широкими куполами и высокими лестничными башнями. Только лестницы должны быть еще шире и легче тех, которые ты строишь в этом замке. Там ты сделаешь мне плоскую крышу, для наслаждения лесом с высоты на открытом воздухе! Разверни крылья своей фантазии, маэстро, и представь мне завтра проект моего нового замка!.. А!.. И ты здесь, Гильом! Выздоровела ли твоя нога? Не приехала ли с тобой в Блуа твоя красавица графиня?

– Моя нога зажила, – ответил Бюде, следуя за королем в оконную нишу, – но графиня осталась в Бретони.

– Очень жаль! Ну, а сам Шатобриан приехал?

– Да, он здесь, так как вам угодно было созвать сюда всех этих баронов. Граф бережет свою жену от посторонних взоров как драгоценность, и я нахожу, что он целиком прав!

– Я хочу видеть это сокровище foi de gentilhomme! Меня точно так же тянет к красивой женщине, как оленя к источнику в жаркий день. Мы сегодня же ночью отправимся туда и сделаем сюрприз прекрасной хозяйке замка.

– Не делайте этого, государь! Предоставьте это времени. Может быть, между вами образуются более прочные и честные отношения. Но не втягивайте это прекрасное и благородное существо в дикий омут…

– Я вижу, что твоя голова все еще занята твоим богословским поручением в Англию! Ты слишком совестлив, Бюде, и вероятно научился этому в Риме, где тебя в продолжение нескольких лет надували святые люди по поводу конкордата.

– Лучше быть обманутым, чем обманывать людей заодно с высокопоставленными людьми. Все, что я видел в Англии, привело меня к убеждению, что дела церкви становятся там запутаннее со дня на день и что с королем Генрихом не может быть никакого соглашения. У него какие-то нечестные замыслы; он хочет избавиться от папской власти, но не думает вводить какие-либо улучшения в церкви. Что же касается наших планов относительно школ и обучения вообще, то мы опередили его; поддержите только наши новые учреждения в Париже, и мы поднимем уровень знания. Если бы вы дали мне только средства нанять десятерых учителей!

– Средства! Средства! У меня самого нет денег. Здесь произошли в твое отсутствие такие важные перемены, что вероятно потребуются новые суммы. Я потому и послал за тобой гонца в Бретонь, что за ночь у меня созрел новый план. Завтра ты отправишься в Тур и узнаешь, нельзя ли без особенного скандала снять серебряную решетку у памятника святого Мартина. Король Людовик XI был искусный плотник, но не имел никакого понятия об искусстве. Нужно объяснить жителям Тура, что следует сделать более изящную решетку для их святого и что я уже заказал ее. Жан Жюст отправится вместе с тобой в Тур и сообразно размерам гробницы представит мне эскиз красивой мраморной ограды. Пойдем, Гильом, я намерен сделать небольшую прогулку и посоветоваться с тобой об одном важном деле.

Король взял под руку канцлера и вышел с ним на склон горы, обращенный к Луаре. Слуги должны были опять снять со стола принесенные блюда и унести на кухню. Они привыкли к тому, что король не соблюдал им же самим назначенных часов для обеда или ужина и всегда строго взыскивал с них, если какое-нибудь кушанье оказывалось недостаточно горячим и вкусным. Гости также не были удивлены невниманием короля; он поступал так бесцеремонно вовсе не потому, что у него собрались одни только художники и ученые. Если бы даже его ожидали в это время самые знатные особы королевства, то и тогда он не постеснялся бы уйти от них, если что-нибудь другое занимало бы его. Большей частью его побуждало к этому не какое-нибудь важное и спешное дело, потому что он готов был бросить всякое дело, чтобы окончить незначительный разговор, почему-либо увлекавший его. В этом не было также ни малейшего желания издеваться над людьми, но и тут, как всегда, действовал присущий ему эгоизм, который заставлял его забывать о других и предаваться всецело впечатлению минуты.