Уйда - С волками жить... Страница 10

Верэ прошла прямо в свою комнату, упала на колени у кровати, уронила голову на руки, и горько зарыдала.

У дверей раздался голос мужа.

— Одевайтесь скорей, — кричал он ей, — мы живо пообедаем и еще успеем показаться в опере.

Жена попробовала было возражать, отговариваясь усталостью, но он весьма категорически объявил, что подобных капризов выносить не намерен; и она, с невысохшими еще слезами на ресницах, принялась одеваться. Через несколько минут она сошла в столовую, на ней было белое бархатное платье, сапфиры и бриллианты сверкали в ее светлых волосах, подавленное волнение придало необычайный блеск ее глазам, вызвало яркий румянец на щеки.

Во время обеда муж несколько раз пристально на нее взглядывал.

— Вы последовали моему совету и нарумянились? — вдруг неожиданно спросил он.

— Нет, — отвечала жена.

— Париж решит, что вы прекраснее всех остальных, — небрежно заметил он. — Мы кончили, поедемте.

Еще ярче вспыхнули щеки Верэ, она поняла, что под остальными супруг разумел тех женщин, с именем которых Париж издавна привык связывать свое имя.

Княгиня Зурова вошла в свою ложу точно во сне, и сейчас же опустилась на стул.

На сцене стояли друг против друга — Маргарита и Фауст.

Свет падал прямо на классический профиль Корреза, стоявшего с опущенными глазами, и глядевшего на девушку у его ног. Костюм выказывал все изящество его фигуры, а страстная меланхолия, отражавшаяся на лице, делала красоту линий этого лица как бы еще заметнее.

Когда Верэ вошла, Фауст молчал; но через минуту Коррез поднял голову, и в зале раздались чудные звуки. Вся театральная зала внимала певцу, затаив дыхание; Верэ казалось, что сердце ее перестало биться, она слушала в безмолвном упоении, подперев щеку рукой.

По окончании действия ложа ее наполнилась представителями парижского высшего общества.

— Вы затмили самого Корреза, княгиня, — заметил ей один из них, — любуясь вами, Париж рассеяннее обыкновенного слушал своего соловья, и по счастью для него, так как он положительно взял фальшивую ноту.

— Если ты очень устала, поедем, — сказал ей муж после четвертого акта: с него было довольно, он видел, как бинокли всей залы направлялись на русскую красавицу, как ее называли.

— Я как будто отдохнула, — робко проговорила она.

— Капризна же ты, нечего сказать, — смеясь, заметил муж. — Я привез тебя с тем, чтобы тебя видели, — цель достигнута, теперь мне пора в клуб — поедем.

VII

Зуровский отель несколько изменил свой характер, при появлении в его стенах молодой хозяйки; под управлением княгини Нелагиной, он представлял нейтральную почву, на которой, во имя собственного удовольствие, сталкивались представители различных общественных слоев и всевозможных политических фракций; Верэ несколько иначе смотрела на вещи, чем ее невестка: она была строже к себе и другим, и влияние ее личности тотчас отразилось на всем окружающем.

«Живи ты лет сто тому назад, — ты бы из нашего дома сделала Hótel Rambouillet», — говаривал ей муж.

Женщины ее круга тяготились обществом молодой княгини: «не правда ли, — говорили они друг другу, — при ней всегда кажется, будто находишься в церкви?»

Успех молодая княгиня имела огромнейший, но не на радость был он ей. Жизнь свою она находила донельзя скучной и шумной: ей казалось, что она постоянно на сцене, вечно окружена льстецами, лишена друзей, и — главное — никогда не бывает одна. Ничего не понимала она в светской жизни, а только недоумевала, почему людям угодно называть все эти утомительные упражнение — удовольствиями? Ей не оставалось часа времени для размышлений, свободной минуты для молитвы. Посреди самого блестящего общества в Европе, она чувствовала себя одинокой — словно птица в клетке; ей бы хотелось иметь друга, но для этого она бала слишком горда и слишком робка; женщины завидовали ей, — мужчины ее боялись. «Лесть и удовольствие утешают всех женщин, — почему не прибегните вы к нам?» — без слов говорили ей все и каждый, не понимая, до какой степени опасны подобные советы.

Бурный поток светской жизни уносить на своих, волнах счастье многих молодых женщин, подобно тому, как река в своем течение уносить плавающие на поверхности ее розовые лепестки; но, конечно, если лепесткам не удастся совладать с течением и они погибнут, то винит будут их, и все единогласно решат: «лепестки виноваты!» Сергей Зуров только тогда вспоминал, что он женат, когда лестные для его самолюбие отзывы о красоте жены долетали до ушей его, все свое время проводил он в обществе женщин, не стоивших ее мизинца; одну из них — Noisette, вульгарную, но красивую актрису одного из маленьких театров, он отбил у своего лучшего друга, другую — отличавшуюся смуглой кожей и толстыми губами, придававшими ей вид мулатки, — у богатого банкира; та и другая грабили его напропалую, но забавляли, а ему только это и требовалась.

Бывали, впрочем, минуты, когда эти милые особы надоедали Зурову, и тогда он бежал в изящный будуар своего старого друга, герцогини де-Сонназ, и там проводил целые часы в веселой, непринужденной болтовне.

Герцогиня была женщина лет тридцати трех; она принадлежала и по рождению, и по замужству, к двум древнейшим родам французской аристократии; ближайшие родственники ее совершали ежегодные путешествие в Фрошдорф; сама герцогиня находилась в числе немногих представительниц Сен-Жерменского предместья, удостоивших признать вторую империю. Не в ее характере было жертвовать собою и сидеть взаперти из-за какого-то призрака и какой-то лилии. Это была женщина, любившая роскошь и поклонение.

Одевалась герцогиня де-Сонназ положительно лучшие всех, и была очаровательна, хотя во всем лице ее только и было хорошего, что глаза; ей поклонялись все, даже такие люди, которые бы прошли равнодушно мимо Елены или Венеры. С самого появление молодой жены Зурова на парижском горизонте, герцогиня, которую известие о браке ее одного старинного обожателя с молодой англичанкой привело в положительное бешенство, была с Верэ крайне любезна, ласкова, приветлива, хвалила ее всем и в особенности ее мужу, когда тот, в припадке откровенности, сознавался Жанне де-Сонназ, что ему с женой — тоска.

— Жена ваша, — возражала ему в таких случаях собеседница, — принадлежит к прежнему типу чистых и гордых женщин. Нам полезно, от времени до времени, видать таких. Она бы величаво взошла на гильотину, но ей никогда не понять современных условий, и всегда будет она питать к ним тайное презрение. В ней есть чувство собственного достоинства, в нас — ни искры, мы даже позабыли, что это такое. Мы злимся, если нам подадут большой счет. Играем — и не платим, курим, бранимся, громко смеемся, вульгарно интригуем; мы не в состоянии никого вдохновить ни на что, разве на скверную войну, или на гибельную спекуляцию. Вот каковы мы; судите же: похожа ли на нас ваша жена, и будьте благодарны судьбе, хотя она точно святая и несколько напоминает белого лебедя в «Лоэнгрине».