Филипп Эриа - Время любить Страница 10

В специальных термосах я привезла приготовленную Ирмой еду: ужин на сегодня и завтрак на утро. Поэтому мне оставалось только накрыть на стол, и я решила сделать это под навесом, который освещался фонарем "летучая мышь": вечер выдался на редкость мягкий. Но после купания до ужина оставался еще целый час, и каждому надо было чем-то заняться. Рено возился с лодкой. Сначала он окрестил ее "Агнесса", но, когда я категорически запротестовала, предложил назвать ее "Морской орел", и из двух зол я выбрала меньшее.

– Помочь тебе? – предложил Пейроль.

– Спасибо, я уже привык.

Пейроль не настаивал, взял журнал и углубился в чтение. Я заметила, что дружба между ними не клеится, и, хотя я старалась не вмешиваться в их отношения, пришлось все-таки заговорить с ними о ночлеге.

– А ну, скажите, мальчики, как мы устроимся на ночь?

Рено, с ожесточением полировавший хромированные части лодки, казалось, не расслышал вопроса, и тогда я пояснила:

– Потому что, Пейроль, у нас наверху, на антресолях, две комнаты, а в комнате у Рено раскладная постель на двоих. Но можно также положить матрас на дно лодки, постелить простыни – словом, все, что требуется: очень удобно получается, я там несколько раз ночевала.

Так как теперь не ответила мне и другая заинтересованная сторона, я взглянула на Пейроля, который, отложив журнал, поднял брови на манер двух запятых, что стало у нас своего рода знаком понимания, и показал на своего приятеля, как бы говоря: "Слово за ним!". Рено, вооружившись куском замши, продолжал наводить красоту на свою лодку.

– Рено,– обратилась я к сыну,– а ты как считаешь? Мне-то совершенно все равно, я просто хочу знать, кому где стелить.

– Как ему угодно,– не оборачиваясь, бросил Рено.– Только, Пейроль, предупреждаю, спать на двуспальной кровати все равно что спать на одной. А я ночью брыкаюсь. Так что ты рискуешь получить удар в бок.

– Если только в ударах дело, так я тебе их с лихвой возвращу,добродушно ответил Пейроль и тут же добавил: – Я отлично могу спать в лодке, мадам.

– Чудесно.

После чего мы плотно поужинали и разошлись довольно рано. Застольной беседы, как и в Фон-Верте, не получилось. Нет, Рено решительно не желал поддерживать разговора, так что общество Пейроля пока не сулило никаких надежд. Неужели я, как и десятки раз, слишком доверилась силе обстоятельств? Лежа у себя на антресолях, прислушиваясь к близкому дыханию моря, нагонявшему на меня смутные мечты, я не без скептицизма взирала на завтрашний день.

А потом пришло обычное утреннее умиротворение. Прекрасная погода, жара, наступившая до времени, на что, оказывается, я не зря рассчитывала, многократное купание, наша лодка, бывшая "Агнесса", давшая все, что от нее ждали, а главное, солнце, солнце довершило дело. Подобно тем закоренелым горожанам, которые в деревне вдруг обнаруживают чудесную протяженность каждого часа при неестественно быстро проходящем дне, я каждый раз получала от солнечных ванн заряд спокойствия и здоровья и всякий раз не переставала этому дивиться. Когда лежишь вот так, в темных очках, расслабленная и подпекаемая солнцем, когда под веками мелькают фантастические образы, когда замирает лукавое воображение, цепляются друг за друга минуты, и пустые и полные, и нет нужды тогда подкреплять их словами. Я знала, что такое оцепенение успокаивает беспокойных, что людям неустойчивым уже не нужна тогда опора. Как-то раз незнакомая дама, лежавшая рядом со мной на пляже, заявила: "А я вот должна все время непременно что-нибудь делать, иначе я с ума сойду!" И в этой невысокой дамочке с быстрыми дробными движениями я сразу распознала маньячку, одержимую жаждой деятельности; но тут на моих глазах небесный огонь сразил ее, и она часами валялась на своем лежаке в состоянии безмятежного спокойствия... Нет, все-таки я хорошо сделала, что привезла сюда Рено и Пейроля. Время продолжало свой бег, солнце – свой путь, и если судить по мне, то и мальчишкам моим должно быть здесь хорошо. Они не разговаривали, но это молчание уже не удручало. Я затеяла всю поездку только для них, в интересах их дружбы, а я хотела этой дружбы, потому что Пейроль был мне симпатичен. Я подступала к рубежам полного блаженства. Оно рождалось само по себе из моего единения с водой, из моего единения с солнцем. Меня несло, меня засасывало почти животное забвение, оно возвращалось ко мне из глубин моей молодости, из глубин застарелого моего одиночества.

Очевидно, уже после полудня я приподнялась, увидела рядом два юных тела – каждый лежал на своем надувном матрасике, таком же, как у меня, и терпеливо подставлял бока под солнечные лучи, и я снова улеглась. Все трое мы были заключены уже не в Фон-Верт, а в оболочку расплавленного золота. К чему же мне тревожиться? Наша совместная жизнь с Рено, вечно с глазу на глаз, пожалуй, уже превосходила меру, и этот юный незнакомец явился очень кстати, явился со своим внушавшим доверие лицом, со своей улыбкой, словом, как третий персонаж пьесы, великолепный и желанный. Я была на двадцать лет старше Рено; если приплюсовать к его годам года Пейроля, то разница в возрасте более или менее уравновесится.

– До чего же хорошо! – вздохнула я под своей соломенной шляпой, надвинутой на нос, и услышала, как два неразличимо схожих голоса, обесцвеченных жарой, ответили хором где-то очень близко, где-то очень далеко: "Да".

Я вытянулась, раскрыла ладони словно затем, чтобы поглубже впитать в себя солнце, вобрать его целиком; лежа на своем тоненьком матрасике, я попыталась добиться полной мускульной расслабленности, я распростерлась, погружаясь в физическую инертность; мое сознание окутывала, все сильнее окутывала золотая дымка, и, когда во мне на миг пробуждалась способность думать, я чувствовала себя на той ступени блаженства и иллюзий, когда женщины забывают о своей усталости, о своих годах. Я твердила про себя: "Ну вот сейчас ты живешь той жизнью, какую сама себе выбрала, сама себе создала; прежняя Агнесса с вечными своими тревогами, та Агнесса, которую тянул назад мертвый груз детства и семьи, Агнесса, терпящая поражение за поражением, преодолевавшая испытания, но не забывшая их, с приглушенными, но еще не умершими обидами, ты же сама видишь, та Агнесса бесконечно от тебя далека; ты пустилась в открытое море, и родной берег уже скрылся".

– А как насчет завтрака?

– Что?

Я рывком поднялась, шляпа свалилась мне на грудь, и я вынырнула на поверхность.

– Прости, мама. Ты спала?

– Почти.

Путь до поселка, куда мы отвезли Пейроля, занял больше времени, чем в прошлый раз, хотя ехали мы по прямой дороге. Мои пассажиры не разговаривали, что нередко бывает свидетельством и продолжением хорошо проведенного дня. Подобно мне, мальчики зарядились изрядной порцией своего привольного воздуха, своего привольного солнца, оно еще и сейчас стучало у нас в висках, но из-за вечерней прохлады пришлось поднять стекла, и наша машина, став оттого еще более гулкой, лишь одна жужжала в тишине, догоняя сумрак. Рено сидел, привалившись к моему плечу, и по тому, как постепенно мне становилось все тяжелее, я поняла, что он дремлет. Я бросила быстрый взгляд на Пейроля и в отсветах распределительного щитка убедилась, что он тоже заснул; в те минуты, когда давление на мое плечо ослабевало, я догадывалась, что мальчики спят, прислонившись друг к другу. Это сонное оцепенение передавалось и мне, подобно току, идущему от плеча к плечу; пришлось включить приемник, но негромкое бормотание музыки не нарушило их покоя. При виде этих юнцов, которые, набегавшись и наигравшись, как щенки, совсем раскисли и поддались усталости, я умилилась и почувствовала гордость, уравнявшую их в моем сердце.