Анастасия Дробина - Сердце дикарки Страница 10

– Пей!

Илья послушался и через полчаса уже храпел, уронив голову на столешницу. Сияющая и заплаканная Варька растолкала его через два часа:

– Все! Сын у тебя! Настя живая, спит! Бежим!

Илья вскочил, опрокинув табуретку, бутылку и стакан, и они побежали.

Трое суток родовых мучений не прошли для Насти бесследно. Она сумела встать только через месяц, ходила бледная, осунувшаяся, все валилось у нее из рук, и Илья быстро понял, что о том, чтобы ехать догонять табор, не может быть и речи. Все лето они просидели в Смоленске, Илья крутился на конном базаре, Варька бегала гадать, Настя возилась с сыном и кое-как управлялась по хозяйству. А в конце августа, после орехового Спаса, в теплый, напоенный запахом меда и яблок день, в доме появилась Дашка, которой тогда была неделя от роду.

Илья вернулся домой вечером и, еще не доходя до калитки, услышал надсадный детский писк. Он вошел во двор, и тут же на крыльце появилась Настя. Четырехмесячный Гришка сладко спал у нее на руках. Илья озадаченно подумал: а кто же тогда пищит?

– Цыгане приехали? – спросил он, уверенный, что явился в гости кто-то из родни.

Настя покачала головой. Только сейчас он заметил, что жена заплакана, и прыгнул сразу через три ступеньки крыльца.

– Настька, что ты?!

Она молча посторонилась, пропуская его в комнату. Там, на столе, стояла корзина – из нее и доносились вопли. Рядом валялся обрывок серой бумаги. Илья взял его, вгляделся в кривые каракули. «Крещена Дарьей. Простите, люди добрые, самой есть нечего», – гласили они. Под бумагой лежала золотая цепочка, которую Илья сразу узнал: он дарил ее на Рождество Лушке Сыромятниковой. Ах, зараза!.. Первой мыслью Ильи было отказаться от всего напрочь. Но, едва взглянув на ревущую в корзинке девчонку, он понял: без толку. Собственный сын не был так похож на него… Илья стоял столбом, смотрел на крохотный, сучащий коричневыми ножонками комочек, спиной чувствовал взгляд Насти. Молчал… Слава богу, примчалась Варька, разохалась, распричиталась, начала вспоминать, у кого из соседей кормят грудью: у Насти почти не было молока… Вскоре в дом набилась куча баб, все засуетились над ребенком, в Илью полетели насмешливые взгляды, и он уже готов был смыться из дома к чертовой матери, но Варькин взгляд остановил его.

С сестрой они поговорили ночью, когда Настя, уставшая от возни с двумя детьми и от чужих людей в доме, ушла спать. Сам Илья устал не меньше, но никак не мог заставить себя войти в темную комнату и лечь рядом с женой. Воистину, легче было выслушивать Варькино зуденье, но сестра, к его удивлению, не ругалась. Лишь тихо, глядя в стену, сказала:

– Дурак ты… Думаешь, Настька не знала? Да ты осенью еще порога этой потаскухи переступить не успел, а ей цыганки уже доложили. Она всю зиму втихую проплакала.

– Почему ты мне ничего не сказала?

– А что тебе говорить? Все равно совести нету.

– Ты мою совесть не трогай! – огрызнулся он. – Я один, что ли?.. Все цыгане туда ходили!

– Может, и ходили… Да не всем же детей после подсовывали!

Илья не нашелся что ответить. Чуть погодя мрачно сказал:

– Сдам к чертовой матери в приют.

– И думать забудь! – взвилась Варька. – Что мы – гаджэ,[12] чтобы детей бросать? Да еще своих собственных! Останется!

– Настька не согласится.

– Уже согласилась.

Ночью он не спал. Лежал рядом с Настей, притворялся, что дремлет, из-под полуопущенных век следил, как жена то и дело встает с постели, подходит то к одному, то к другому младенцу, греет на лучине рожки с молоком, делает соску из тряпки с хлебом. Уже под утро, когда за окном совсем стихли шорохи, а Дашка с Гришкой заснули накрепко, Илья спросил в темноту:

– Жалеешь, что со мной связалась?

– Какая теперь разница… – не сразу отозвалась Настя.

– Не уедешь? – наконец решился спросить он.

В ответ – тишина. Только мышь скреблась за невидимой печью. Наконец Настя что-то прошептала. Илья не понял:

– Что говоришь?

– Говорю – куда теперь ехать? Дети…

Больше он не стал ни о чем спрашивать. Еще и порадовался, по молодости и глупости, что не пришлось каяться перед женой, да еще в том, что другим всегда сходило с рук. До рассвета они промолчали. Позже Илья пожалел об этом, поняв, что не таким должен был быть их разговор, но тогда ему был двадцать один год.

Вот тогда и надо было заканчивать с кочевьем. Тем более что все равно больше года просидели на месте. Тем более что весь табор, снова приехавший в Смоленск зимовать, жужжал, как улей, и сплетничал от мала до велика, увидев у Смоляковых двоих детей с разницей в четыре месяца. Впрямую задавать вопросы ни Илье, ни Насте не решались, но за глаза наболтались досыта. Варька сорвала себе голос, скандаля с цыганками: «Вороны! Не ваше дело! Молчали бы, у самих мужики – кобели заулошные!» Но разве можно было заткнуть все рты? И даже после этого Илья не смог уйти из табора. Пришла весна, и снова – дороги, снова – ярмарки и базары, снова – конные рынки, лошади, упряжь, магарыч по кабакам, снова – теплые ночи, догорающие угли, луна, падающая за реку, Настин голос: «Ах, разлетелись-раскачались…» Она опять начала петь по вечерам, улыбалась, когда Илья вступал вторым голосом, и ему даже начало казаться, что жена все-таки простила его.

Илья боялся, что Настя невзлюбит Дашку, но этот страх прошел после того, как Варька потихоньку рассказала ему, как она – бездетная – просила Настю отдать ей младенца. Настя отказалась наотрез, не тронувшись даже Варькиными слезами – а та плакала нечасто! – и оказалась права: своих дочерей у них с Ильей не получилось. Дашка росла здоровой, рано встала на ножки, темный пух на ее головке сменился каштановыми кольцами, черные глазки весело светились, а вопила она втрое громче Гришки, обещая стать хорошей певицей. Настя, казалось, окончательно смирилась с кочевой жизнью. Еще два года они прожили при таборе. А потом, видимо, у господа бога лопнуло терпение по отношению к цыгану Илье Смоляко.

То лето было душным, грозовым. Табор тащился по кубанской степи на ярмарку в Ростов. В воздухе над дорогой с утра до позднего вечера висело желтое марево, от жары шатались даже лошади, медведь и вовсе отказывался идти, укладываясь в горячую пыль и свешивая на сторону язык, босые ноги цыганок трескались до крови. Табор растянулся вдоль дороги, как рассыпавшиеся далеко друг от друга бусины, цыгане уже не могли ни петь, ни разговаривать, а только таращились мутными от духоты глазами на кибитку вожака, ожидая остановки. А впереди, как назло, не попадалось ни реки, ни прудика.

Настя лежала в бричке вместе с детьми. Варька брела позади. И она, и Илья, сидящий с вожжами в руках, с тревогой посматривали на крохотное круглое облачко, выплывшее из-за горизонта. Другие цыгане тоже косились на этот темный шарик, зная – к добру такие облака не появляются.