Елена Арсеньева - Деверь и невестка (Царица Прасковья Федоровна) Страница 11

Стоило воротиться в Измайлово, как новый сюрприз от царя: иноземный живописец де Бруин прибыл, чтобы написать портреты Прасковьи и ее дочерей. Разумеется, они снова нарядились в немецкие платья и с удовольствием позировали, причем обращались с малевальщиком с великой почтительностью: сами подавали ему вино. Портреты были заказаны Петром для нового дворца Меншикова, однако настолько удались, настолько понравились Прасковье, что она заказала для себя копии.

На дворе стоял 1708 год. Петр все реже бывал в Москве – его внимание поглощал едва отстроенный Петербург. И Прасковья Федоровна набралась-таки храбрости: со чады и домочадцы пустилась в пугающее путешествие в Северную столицу. Вместе с ней ехало довольно много народу, от царицы Марфы Матвеевны до князя Ромодановского. Радости в тяжелом путешествии и в самом Петербурге Прасковья видела очень мало: неуют и неустройство, убогие домишки (мазанки!) даже самых важных сановников, волки воют близ городских ворот, народ мрет с голоду, сыро и безотрадно, солнце какое-то бледное. Однако вела она себя так, как будто всем довольна. Небось не для развлечений ехала: намерена была вручить деверю судьбу своих дочерей, которым пришла пора выйти замуж.

Петр не оставил девиц своей отеческой заботой и довольно быстро нашел жениха для Анны, средней дочери. Женихом стал племянник короля Прусского, герцог Курляндский Фридрих-Вильгельм.

Многие дивились, что герцог выбрал мрачноватую, скучную Анну, а не веселушку Катюшку. И вообще это в обход правил: отдавать замуж среднюю сестру, когда старшая еще в девках.

Но в том-то и штука, что она уже не была девкою…

Прасковья на всех углах трещала, мол, намерена Катюшку при себе подольше подержать, чтоб утешаться ею. Но на самом деле она и тут пыталась угодить деверю.

Катюшка ему пришлась по вкусу, еще когда была незрелой девчонкой. И не исполнилось ей и тринадцати, как дядюшка сей цветочек без раздумий и колебаний сорвал. Другое дело, что Катюшка ничего не имела против. Она в дядюшку была всегда влюблена, всю жизнь! Оттого скрытно, провидчески, ревниво ненавидела царевну Наталью, а к Марте Скавронской, сиречь государыне Катерине Алексеевне, начала относиться почтительно лишь после того, как родная мать, обливаясь слезами, ее собственноручно выпорола. Однако час или два, проведенные в постели с Петром, произвели с ней волшебное превращение. От ревности она совершенно отрешилась, сделалась небывало весела, пела, как птичка, и верила, что отныне ничего в ее жизни дурного не случится, а если и случится, то явится дядюшка, задерет любимой племяннице юбки – вот тучи и развеются!

Свадьба Анны началась 30 октября 1710 года и длилась два месяца. Начиналось семейное Аннино счастье бурно, а кончилось глубоко печально: Фридрих-Вильгельм не вынес русского гостеприимства и помер в одночасье. Анна не хотела жить вдовою в унылой Митаве, хотя на этом настаивал Петр, боявшийся упустить столь необходимое ему герцогство Курляндское из-под присмотра. Мать пыталась уговорить царицу Катерину позволить Анне жить в Москве, но та или не смогла, или не захотела уговорить мужа. Более того! В сердцах бросила ему, что он чрезмерно много занимается делами Прасковьина семейства.

Вся штука в том, что Катерина Алексеевна заметила откровенные шашни мужа с Катюшкой-милушкой.

В общем-то, Марта-Катерина спокойно относилась к многочисленным любовницам Петра. Но эта связь напомнила те россказни, которые шли когда-то о слишком уж жаркой любви между Петром и его сестрой. А может статься, Катерина нечто заподозрила в привязанности Петра к Прасковье? Узрела взглядом природной потаскухи то, что было скрыто от менее искушенных глаз?

Так или иначе, Петр решил умилостивить жену и немедля сыскал Катюшке жениха. Вскорости она сделалась герцогиней Мекленбургской и отъехала в Шверин в сопровождении герцога Карла-Леопольда. И всеми было тотчас отмечено, что Петр, который придавал такое огромное значение Курляндии, никогда туда не заглядывал, а в чужой, бессмысленный Шверин знай наезжал то и дело… и немедля валился с Катюшкой на ближайшее канапе – валился буквально на глазах у всех, даже не заботясь запереть двери в ту комнату, где сие канапе стояло. Поэтому, конечно, неудивительно, что герцог Карл-Леопольд, который был мужчина бешеного темперамента и нрава скандального, с женой беспрестанно сварился, даже бивал ее, а отцовство свое по отношению к единственной дочери Анне признавал чисто условно, а чаще и вовсе никак не признавал.

Прасковья о неудачливом браке дочери весьма печалилась и наконец выхлопотала у Петра позволение Катерине оставить супруга. Катюшка поселилась в Измайлове вместе с Анной. Однако к тому времени она не в меру раздалась вширь, как-то опростилась, сделалась, словом, обычной бабой – а значит, утратила всякую привлекательность для Петра, который, при всей своей неразборчивости («В теле его величества живет легион бесов сладострастия!» – говорили о нем близко знающие его люди), любил в женщине не столько изобилие плоти, сколько изюминку, словно в сладких булочках-жаворонках, кои пекут на день Сорока Мучеников и в коих не столько сладкое тесто едят, сколько изюминки из него выбирают.

Только успела Прасковья утешиться, что любимая дочь и внучка теперь под ее крылышком, как новая новость – брату Василию Федоровичу грозит опала! А все почему? Да потому, что решился поучить жену кулаками!

Велика беда?! Небось для того бабы и замуж идут, чтобы битыми быть!

Прасковья словно забыла, что сама-то она ни разу битой мужем не была. А дочку Катюшку разлучила с мужем именно потому, что герцог Карл-Леопольд слишком часто давал волю рукам. Брат же ее не просто давал рукам своим эту самую волю – бивал жену смертным боем! Она просила развода, за нее вступался отец ее, знатный царедворец и дипломат Григорий Долгорукий, – ну а за Салтыкова горой стояла Прасковья Федоровна. Она беспрестанно просила заступничества и у Петра, и у Катерины Алексеевны. И до такой степени осточертела им, что они стали пропускать эти просьбы мимо ушей, а на письма царицы отвечать и вовсе прекратили. Тем паче что доводы Долгоруких против Салтыкова были совершенно справедливы…

Узнав о таком небрежении государя и его жены, Прасковья Федоровна пришла в ярость. И немедленно принялась изливать эту ярость в посланиях единственному человеку, который ее понимал, который ей сочувствовал, который ее любил и которому она могла довериться вполне, – в письмах к Василию Юшкову, находившемуся в это время в одной из своих вотчин. Конечно, она не обезумела настолько, чтобы открыто доверить бумаге свое недовольство царем, а пуще – «этой змеей подколодной, коя его против любимой невестки наущает». Под «змеей» разумелась та, что прежде звалась «сердешнинькая государыня-царица». Прасковья припомнила ей теперь и ревность к Катюшке, из-за которой Петру пришлось поспешить с поисками мужа для племянницы, вот и отдал ее за кого ни попадя. То есть в несчастливом браке дочери Прасковья тоже винила императрицу! Все пени Прасковьи были надежно упрятаны под причудливое сочетание букв и цифр, которые царица и ее любовник несколько лет назад сами для своей секретной переписки придумали. Ведь иногда так надоедает притворяться! Так хочется дать волю чувствам и отвести душу в откровенной ругани мнимых друзей и тайных неприятелей!.. А изругать Катерину в потайном письме для Прасковьи было как в жару холодной водицы испить.