Елена Арсеньева - Гарем Ивана Грозного Страница 11

Поговаривали, будто царский дворец в Коломенском куда уютнее и просторнее. Анастасия очень мечтала оказаться в Коломенском – ведь где-то там и Магдалена! До смерти хотелось увидеться с ней, поболтать, как раньше. Ведь во все время своей замужней жизни Анастасия не видела ни одной прежней подружки. Среди царицына домашнего чина – ближних боярынь и боярышень – Анастасия пока не сыскала наперсницы и начала всерьез задумываться, как бы поменять всех этих важных, надутых, неприятных особ на привычные и дружеские лица. Но с этой просьбой надо было сперва обратиться к мужу, а просьб к нему и так накопилось множество. Дядюшка Григорий Юрьевич и брат Данила просто-таки осаждали ее настойчивыми требованиями мест при дворе для самых дальних, вроде бы позабытых родичей Захарьиных. Для себя желали новых и новых угодий и кормлений, а пуще всего – первенства перед Глинскими, которые постепенно прибрали к рукам своим и своих клевретов чуть не все верхние должности в стране. Захарьины же полагали, что времена сменились: Глинским пора если не вовсе на покой, то хоть потесниться на теплых местечках.

Матушка Юлиания Федоровна тоже навещала дочь не для того, чтобы приласкать или подбодрить, а с особенным, заискивающим поджатием губ просила заступничества для тех же Захарьиных либо Тучковых. Анастасии же хотелось от матери совсем другого – совета. Ведь она еще так мало знала о женской жизни, а пуще всего – как обращаться с этим загадочным человеком, ее супругом…

Они спали каждую ночь вместе и с одинаковым рвением предавались плотским забавам – разве что Великий пост малость остудил взаимную тягу, – однако Анастасии чудилось, будто они оба все еще приглядываются друг к другу, принюхиваются, словно два игривых кутенка, и, даже биясь о постель разгоряченными телами, ждут друг от дружки какого-то подвоха. Она – что государь-Иванушка вдруг вспомнит уроки своих прежних блядей и снова подымет на жену руку. Он… Бог весть, чего было бояться всевластному самодержцу, однако Анастасию томило чувство, словно он вечно кого-то или чего-то опасается, вечно кому-то что-то пытается доказать, а уж ласки он у жены иной раз вымаливал – ну в точности как голодный котенок – мисочку молока! Но при этом так умел походя ткнуть носком сапога под ребро, что надолго перехватывало дух…

Однажды – они только вернулись из Троице-Сергиева монастыря, и высокое, благостное настроение все еще владело Анастасией, – рано утром царь позвал в опочивальню одного из ближних бояр.

Анастасия вскинулась, пытаясь выскочить из постели и скрыться, но Иван, хохоча, поймал ее за косу и заставил снова лечь. Она едва успела прикрыться, как в дверь просунул голову смущенный Иван Иванович Кашин-Сухой. Пряча правую руку под меховой оторочкою парчовой ферязи, он украдкой осенял себя крестом. Виданное ли дело – в чужую опочивальню сунуться, даже и боярскую, а царскую – тем паче! Он бы и не сунулся, да уже научен был горьким опытом, вошедшим в пословицу: не спорь с царями…

Пал ниц, прижал лоб к полу, изображая безмерную почтительность, а на самом деле просто не решаясь поднять голову.

– На охоту поеду! – сказал молодой царь. – Надоело пришитым к бабьему подолу сидеть – кровь потешить хочу. Скажи там, чтобы седлали. Да псари не мешкали бы!

Кашин-Сухой проворно подскочил и юркнул обратно в дверь с мальчишеской резвостью, радуясь, что не пришлось задерживаться в опасном покое.

Анастасия наконец осмелилась высунуть нос из-под одеяла:

– Ушел?..

– Ушел, ушел! – хохотнул Иван, спуская голые ноги на пол и нашаривая татарские туфли без задников и с загнутыми носами: эту обувь он находил очень удобной и даже частенько выходил в ней к боярам, словно бы позабыв про сапоги и наслаждаясь негодующими взглядами почтенных мужей. – Вставай, теперь некого бояться.

– Ой, негоже, государь-Иванушка, – пробормотала Анастасия, подбираясь к краю широченной кровати, – негоже, чтобы мужчина – да к царице в ложницу…

– Что? – резко обернувшись, Иван свел к переносице свои густые брови. – К ца-ри-це? Да какая ты царица?! Кем была, тем и осталась. Одно мое слово – и в монастырь тебя свезут, забудут люди, что была на свете такая Настька Захарьина. Слыхала небось, как мой батюшка Василий Иванович заточил в обители порожнюю женку Соломонию, а сам на матушке женился? Гляди, станешь мне перечить…

Он не договорил и сердито сморщился: жена плакала. Тьфу ты, ну что за глупая баба!

Он бы страшно удивился, узнав, что «Настька Захарьина» надолго затаила обиду…

То чудилось Анастасии, будто муж младше и беззаботнее ее брата Никиты, то – старее и мудрее самого митрополита Макария. Он играл милостями и опалами, как дитя малое – разноцветными камушками. Он умножал число любимцев, но еще больше наживал себе неприятелей среди отверженных. Он рассыпал во все стороны золото, словно это был желтый, или красный, или белый отборный песок – тот самый, который служители Истопничьей палаты ежедневно подвозили в Кремль с Воробьевых гор и обновляли все дорожки, рассыпая в подсев, через решето, чтобы ложился ровно и чисто. Но порою становился вдруг скуп, начинал кричать, что и Шуйские, и Глинские равно перед ним виновны – расхитили сокровища великих князей, обездолили и его самого, и грядущее потомство, у Шуйского прежде была всего только шуба мухояровая, из самого дешевого суконишка, а теперь вон как разбогател! С чего, как не с ворованного? Надлежит имущество каждого из бояр перетряхнуть хорошенько: не завелось ли лишнего богатства, кое пристало держать лишь в царевых палатах?..

Иногда Иван поражал жену добротой и сердечностью. Сутками не покидал царицыных покоев, лаская и голубя свою «агницу» или пытаясь научить ее играть в свои любимые шахматы, в коих фигурки были выточены из слоновой кости и имели вид казанского воинства (Анастасия многозначительного движения фигурок отчего-то ужасно боялась, а значит, в ходах путалась и норовила сдаться на первых же минутах игры, чем несказанно сердила мужа), а если даже и срывался на охоту, возвращаясь лишь в полночь-заполночь, то непременно заглядывал в опочивальню жены: не плачет ли? не тошнится?

Тошнилась Анастасия частенько – ведь зачреватела если не с первой, то со второй ночи, и выпадало время, когда свет белый делался ей не мил. Иван хоть и косоротился, глядя в ее зеленовато-бледное, потное после приступов рвоты лицо, но был безмерно рад, что вскоре сделается отцом, потому к слабости жены относился терпеливо и приказывал прихотям царицыным всячески потворствовать. А какие у нее особенные были прихоти? Разве что брусники моченой хотелось непрестанно да еще холодной лапши куриной (вот непременно чтобы с ледника, ни в коем случае не теплой!), а от всякой прочей снеди мутило. По счастью, студеная лапша государю тоже пришлась по вкусу, и он охотно трапезничал с молодой царицей.