Евгения Марлитт - Служанка арендатора Страница 11

Девушка почтительно ответила тоном, соответствующим ее положению, что господин судья дома, и почтет за честь принять у себя нового владельца.

– А фрейлейн Агнесса Франц? – спросил он.

Она выпрямилась, словно своим вопросом он уже оскорбил ее юную госпожу. Искусственное смирение было мигом забыто; опустив глаза, она решительно заявила:

– Ее вы не увидите!

– Почему? Разве она уехала куда-нибудь?

Легкая улыбка скользнула по ее губам.

– До поездки ей так же далеко, как птице в клетке до летания!

– Опять загадки, в которые вы любите облекать все, касающееся вашей госпожи! – с досадой заметил Маркус, не заметив, как это „вы“ сорвалось с его губ. – Впрочем, всей этой таинственности скоро придет конец, – решительно прибавил он. – Через несколько минут я увижу собственными глазами, что скрывается за этой „статуей из Сакса“!

– Нет, не увидите!

– Вот как! Вы это знаете так же верно, как если бы у вас с госпожой были одни мысли и одна душа?

– Вы не ошиблись!

Маркус насмешливо улыбнулся.

– Возможно, что это и так, – иронически заметил он. – Очень часто горничные играют роль наперсниц при своих госпожах, почему же им не исполнять этой роли и при гувернантках? Однако, не думаю, чтобы дамы любили, когда хвастаются этой близостью!

Она наклонилась, чтобы поднять несколько корешков, выпавших у нее из рук, потом быстро выпрямилась, и глаза ее сверкнули ненавистью.

– Разве горничная не обязана знать тех, для кого ее госпоже не угодно быть дома? А она…

Девушка вдруг покраснела, запнулась и в смущении кусала губы, как бы желая вернуть назад вырвавшиеся у нее резкие слова. Она, должно быть, с ужасом вспомнила, что тот, для кого ее госпоже не угодно быть дома, владелец мызы, и от него зависело лишить ее гордую госпожу последнего убежища…

Маркус наслаждался ее смущением и не хотел ни одним словом вывести ее из мучительного состояния страха, в котором она как бы замерла, хотя эта стройная, как-то вдруг съежившаяся девушка в эту минуту не походила более на „недотрогу“, а скорее напоминала испуганную лань.

– Ей бы не хотелось, чтобы кто-то нарушил уединение, в котором она живет! – проговорила она почти умоляющим голосом, едва переводя дыхание.

– Ну, я не верю этому! – возразил он, нисколько не тронутый. – Гувернантки больше всего любят общество, и, попадая в богатый дом, не стремятся к монашескому уединению!

Она опять выпрямилась обычным движением, и на губах ее мелькнула горькая усмешка.

– Может быть, она лучше других, тех „синих чулков“ или легкомысленно предающихся удовольствиям гувернанток, благодаря которым вы составили такое мнение о всех вообще гувернантках! – заметила она. – Кроме того, я могу напомнить вам ваши собственные слова, сказанные вчера, что вы будете избегать ее по мере сил и возможности!

– А ей это известно?

– Слово в слово!

– Что ж, наушничество – одно из свойств горничных! – усмехнулся Маркус. – Да, я сказал это и могу подтвердить, что действительно не имею ни малейшего желания вступать в отношения с особой, общественное положение которой внушает мне отвращение!… Однако, особые обстоятельства заставляют меня, не смотря на это, просить фрейлейн Агнесс Франц уделить мне полчаса для разговора. Впрочем, этого можно избежать при помощи пера и чернил – я ей напишу!

– Неужели вы думаете, что после всего, что вы сейчас наговорили, она будет принимать и читать ваши записки?

Маркус пожал плечами.

– Ей придется это сделать ради собственного блага! – возразил он, и глаза его засверкали.

Девушка рассмеялась, и от прежнего смирения не осталось и следа.

– Ради какого блага? – насмешливо бросила она. – Уж не для того ли, чтобы не быть выгнанной из этой жалкой лачуги?… Смотрите, не ошибитесь! Она скорее согласиться среди ночи и в непогоду идти, куда глаза глядят!

Марку потерял терпение и резко произнес:

– Ничего другого ей и не останется!

– Ничего лучшего и ожидать нельзя было от нового владельца „Оленьей рощи“! – в тон ему возразила она, задыхаясь от волнения. – Мы ждали, что в один прекрасный день придет человек „без сердца“, каким и должен быть практический делец, и выгонит „плохих плательщиков“! Мы знали, что вы действительно такой же бесчеловечный богач, о котором говорится в Библии…

Марку порывисто обернулся в ее сторону.

– И вы, служанка, простая крестьянская девчонка, осмеливаетесь высказать все это в глаза этому богачу? – прервал он ее спокойно, даже весело. – Опомнитесь! Судья не поблагодарит свою служанку, если она дерзкими речами ухудшит его и без того тяжелое положение! К тому же, гнев вам совсем ни к лицу, прелестная „недотрога“! – заключил он, делая шаг вперед.

Она повернулась, готовая убежать.

– Излишняя щепетильность еще менее идет к вашему положению! – гневно сверкнул он глазами. – Не думайте, что я уличный ловелас потому, что позволил себе один раз заглянуть вам в лицо! Уж таков закон природы: все неизвестное нас привлекает! Возможно, что женщина моего круга тоже заинтересовала бы меня, если бы стала раздражать мое любопытство, скрывая свое лицо! Но сегодня вы позволяете солнцу беспрепятственно озарять вас, а потому не имеете причин бегать от меня, как от людоеда или разбойника с большой дороги… Кстати, мне очень хотелось бы знать, что вы думаете предпринять в предстоящем вам положении с этими заимствованными светскими манерами?…

Как ни была она раздражена, она остановилась и не могла подавить улыбки.

– Предоставьте мне самой заботу об этом: хорошие манеры не излишни и для служанки… В предстоящем для меня положении? – Она пожала плечами и спокойно посмотрела на него. – Мне кажется, что каждый может устроить свою жизнь по своему желанию, не обращая внимания на удары судьбы! Я, по крайней мере, не дам легко победить себя: я молода и здорова, и вполне подготовлена к той минуте, когда нам придется взять посох в руки и уйти отсюда!

„Чтобы переселиться в дом лесничего и занять там заманчивое положение хозяйки дома!“ – произнес он про себя, и, при воспоминании о ненавистном „зеленом сюртуке“, в груди Маркуса закипела злоба, а правая рука невольно сжалась в кулак.

У него хватило бы жестокости высказать эту мысль вслух, если бы их разговор не был прерван поднявшимся вдруг на дворе шумом.

Собака бешено залаяла, испуганные голуби шумно взлетели на крышу, и звонкий мужской голос громко прокричал несколько раз:

– Эй, дитя! – не получив ответа, сердито прибавил, – куда она запропастилась?

Девушка бросилась к решетчатой калитке и быстро скрылась за нею.

– А, ты ходила за овощами для кухни? – послышался тот же голос, уже успокоенный. – Послушай, дитя, у ворот уже минут пять шляется какой-то бродяга, подозрительная физиономия которого меня раздражает! Отрежь ему кусок хлеба и дай два пфеннига, больше при настоящих обстоятельствах на мызе не подается, и скажи ему, чтобы он убирался отсюда!

Помещик подошел к калитке в изгороди и остановился среди зеленой чащи малиновых кустов, откуда ему был виден покосившийся фасад дома с тусклыми окнами.

До чего ужасно и безнадежно было положение семейства судьи, если оно могло считать спасительной гаванью это жалкое убежище, которое только что отстаивалось с упрямством истинного отчаяния против его законных притязаний!…

На пороге дома стоял высокий худой старик: в правой руке он держал длинную трубку, левой опирался на толстую палку. У него был резко очерченный благородный профиль, свидетельствующий о его поразительной красоте в молодости. Теперь же его лицо было покрыто желтой морщинистой кожей, темные потухшие глаза лежали в глубоких впадинах.

Должно быть, это был он – отъявленный мот и гуляка: в его чертах ясно отражалась разрушительная работа пережитых страстей…

Он продолжал стоять в дверях, а девушка проскользнула мимо него в дом, чтобы отрезать хлеба нищему.

Время от времени старик затягивался из своей трубки и пускал густые облака дыма в благоухающий утренний воздух. В то же время он усердно высматривал бродягу, старавшегося увернуться от пытливого взора старого судьи.

Какая-то догадка вдруг мелькнула в голове Маркуса, и он тоже стал искать глазами нищего.

Ворота, приходившиеся против двери, были открыты наполовину, и Маркус со своего места видел, как за другой прикрытой половиной их какой-то человек, присев на земле и плотно прижавшись к доскам лицом, осматривал дом в широкую щель раздвинувшихся досок.

Изношенный костюм, измятая шляпа и клетчатые брюки были уже знакомы Маркусу со вчерашнего вечера. Когда же девушка вышла из дома с куском хлеба в руке, то из-за прикрытой половинки ворот выглянула голова с бородой и болезненным цветом лица, та самая голова, которую вчера Маркус собственными руками укладывал на мягкую подушку в гостеприимной солдатской комнате своей усадьбы.