Эптон Синклер - Замужество Сильвии Страница 12

Митинг должен был состояться у подножия лестницы Казначейства. Мы обогнули этот квартал по Брод-стриту и остановились за углом. Подобные митинги на открытом воздухе устраивались в городе в течение всего лета и осени, так что публика успела привыкнуть к ним. Поэтому, хотя до двенадцати часов оставалось еще несколько минут, на улице толпилось уже порядочное количество людей. На широких ступенях лестницы стояла группа мужчин. Один из них держал в руках красное знамя, а остальные – пачки брошюр и книг. Среди них была и наша приятельница. Она посмотрела в нашу сторону и улыбнулась, но не подала вида, что знает нас.

Сильвия откинула воротник своего собольего пальто и сидела, напряженно выпрямившись. Ее карие глаза возбужденно блестели, а золотистые волосы выбились из-под маленьких полей мягкой бархатной шляпы светлым ореолом. Она с жадным любопытством разглядывала группы озабоченных людей, спешивших к этому углу.

Я не испытывала такого волнения со дня своего первого бала, – шепнула она мне.

Толпа так возросла, что пробраться через Уолл-стрит стало почти невозможно. На башне старой церкви Святой Троицы часы пробили полдень, и митинг должен был начаться с минуты на минуту. Вдруг я услышала восклицание Сильвии и, обернувшись, увидела прекрасно одетого господина, который, выйдя из конторы «Морган и компания», пробирался к нам сквозь толпу. Сильвия схватила меня за руку, лежавшую на сиденье автомобиля, и еле слышно прошептала:

– Мой муж!

Мне, конечно, интересно было взглянуть на Дугласа ван Тьювера. Я слышала о нем от Клэр Лепаж и самой Сильвии, видела его портреты в газетах и тщательно всматривалась в них, стараясь разгадать, что это за человек.

Я знала, что ему двадцать четыре года, но господину, приближавшемуся к нам, я смело дала бы все сорок. У него было усталое лицо с крупными чертами и резко очерченными линиями в углах рта. Он был высок ростом и худощав. В движениях его сквозила решительность и не было заметно ни малейших признаков волнения, хотя он несомненно был очень удивлен в этот момент.

– Что вы здесь делаете? – были его первые слова.

Должна сознаться, что такой неожиданный оборот событий порядком ошеломил меня, и по судорожному пожатию Сильвии, не выпускавшей мою руку, я понимала, что она испытывает то же самое. Но тут я получила наглядный урок светской выдержки. Лицо ее чуточку побледнело, но голос звучал вполне спокойно, и слова лились естественно и просто, когда она ответила:

– Мы не можем пробраться сквозь толпу.

При этом она обвела вокруг себя взглядом, как бы желая сказать: «Убедитесь сами».

Одно из правил Леди Ди гласило, что всякая леди имеет право прибегать ко лжи в том случае, когда другого выхода нет.

Муж Сильвии оглянулся кругом.

– Почему же вы не обратились к полицейскому? – сказал он, делая движение, чтобы тут же сделать это.

Я решила, что моей приятельнице так и не суждено услышать митинг. Но она оказалась тверже, чем я ожидала.

– Нет, – сказала Сильвия, – пожалуйста, не делай этого.

– Почему же? – В его холодных серых глазах по-прежнему не отражалось и тени волнения.

– Потому что… здесь, кажется, происходит что-то интересное.

– Что же из этого?

– Я не тороплюсь и хотела бы посмотреть. Он постоял минуту, глядя на толпу.

Миссис Фросингэм как раз выступила вперед, собираясь, по-видимому, заговорить.

– В чем тут дело, Феррис? – спросил ван Тьювер у шофера.

– Право, не знаю, сэр, – ответил тот. – Кажется, социалистический митинг.

Он, конечно, прекрасно понимал смысл той маленькой комедии, которая разыгралась за его спиной. Меня интересует только, что он думал об этом?

– Социалистический митинг? – переспросил ван Тьювер, затем, обернувшись к жене, он спросил: – Не собираетесь же вы оставаться здесь ради этого? Снова Сильвия удивила меня.

– Мне очень хотелось бы послушать, – просто ответила она.

Он ничего не возразил. Я увидела, как он поглядел на нее и затем на меня. Я сидела в углу, стараясь быть как можно менее заметной. В эту минуту я ломала себе голову над тем, кого я изображаю здесь: наставницу или швею, и принято ли представлять столь незначительных особ и подавать им руку. Миссис Фросингэм заняла свое место у подножия статуи Вашингтона. Не узнала ли она случайно высокого безукоризненного господина, стоявшего у автомобиля? Но не успела она произнести три первые фразы, как я уже убедилась в том, что мое предположение верно, и дерзость ее поразила меня.

– Товарищи и граждане! – начала она. Товарищи разбойники с Уолл-стрита! – И когда взрыв смеха стих, она продолжала: – То, что я хочу сказать, относится к американским миллионерам. Полагаю, что хотя бы один из них находится здесь, а кроме него найдется, несомненно, несколько человек, которым предназначено стать миллионерами, и не менее тысячи питающих надежду стать таковыми. Итак, я обращаюсь к вам, господин миллионер, – продолжала она с улыбкой, за которой чувствовался неисчерпаемый запас силы и юмора.

Симпатии толпы сразу перешли на сторону оратора, симпатии всех, кроме одного. Я украдкой взглянула на миллионера и увидела, что лицо его хмуро и неподвижно.

– Не хотите ли сесть в автомобиль! – спросила его жена, но он холодно ответил ей:

– Нет, я подожду, пока вы наслушаетесь вдоволь.

– Прошлым летом я испытала странное впечатление, – продолжала миссис Фросингэм. – Я была приглашена на состязание в теннис, происходившее на площадке государственной лечебницы для душевнобольных. Игроками были доктора этого заведения. В прекрасный солнечный день дамы и мужчины в праздничных светлых нарядах развлекались игрой, забыв о мрачном здании с железными решетками, откуда изредка долетали до нас крики безумцев. Несколько из этих несчастных, меньше других обиженных судьбой, находились на свободе и подбирали мячи. Весь этот день, попивая чай, болтая и следя за игрой, я говорила себе: «Вот самое совершенное подобие нашей цивилизации, какое мне когда-либо приходилось видеть.

Одни одеваются в белое и играют целыми днями в теннис, а другие подбирают мячи или воют в отделении для душевнобольных за решетками тюрем». Вот в этом и заключается проблема, которую я хочу предложить моему американскому миллионеру, проблема, которую я назову стадией цивилизации в сумасшедшем доме. Заметьте, что такие условия могут существовать только до тех пор, пока мы утверждаем, что больные неизлечимы, что нам не остается ничего другого, как заткнуть себе уши, чтобы не слышать их криков, и продолжать игру. Но представьте себе, что у нас мелькнет мысль: «Не оттого ли сумасшедшие дома так переполнены, что мы целыми днями играем в теннис?» – и тогда вопли их станут невыносимо терзать наш слух, а игра утратит всю свою прелесть.