Светлана Беллас - Габи Страница 12

ХIV. НОЧЬ БЕЗ СНА

Адель в сорочке с распущенными волосами, находилась в кухне, сидела в темноте за столиком перед огарком догорающей свечи, гадала на картах, всматривалась в их едва различимые ответы на ее вопросы. «Любит ли, еще ее муж, Виктор?» Ответ никак не мог ее удовлетворить.

Она вновь и вновь раскладывала карты, но, те молча настаивали на одном: любви рядом с ней нет. В кухню неслышно ступая, вошла прислуга, Мадам Забель, спросонья сказала, – Ну, что, Вам люба моя не спится? Опять, Вы ищете Месье Виктора вне дома? Махнув рукой, она прошла к рукомойнику, налила в ладонь воды, умылась, не вытирая лица, подошла к Адель, всмотрелась на разложенные карты, констатировала, – Да, уж! Дела плохи! Присох к бабе! Вон и карты об этом говорят, а они по ночам, это точно, не лгут. Она с удивлением посмотрела на Адель, по – бабски, добавила, – Так тебе прохладнее спать. Жара, же стоит несусветная, дышать нечем, вот и я вышла на кухню, умыться, тоже, что-то сон не идет. Твои-то малыши спят, как голубки, заходила, высмотрела каждого. Ангелы, наверно им снятся. Сладко спать. Адель на нее посмотрела с тревогой в немом взгляде, настороженно спросила, – Тогда, как мне жить? Я боюсь будущего! Мадам Забель ласково посмотрела на нее, провела рукой по волосам, с нежностью сказала, – А, так и живи! Ради себя и детей! А, он! Твой Виктор, помяни мое слово, все – равно к тебе придет. Семья! С усмешкой добавила, – Не майся! Ты его «женскими делами» бери, раз он, уж такой «ходок». Смотря ей в глаза, бросила вскользь, – Не нагулялся, стало быть, по молодости. Адель сидела расстроенная, смешав на столе карты, призналась, – Наверно! Женился рано! Я глупая, да и он. Даже любовью то назвать сегодняшним днем нельзя, так детская игра в «дочки – матери». Забель вздохнула, сказала, – Иди, ложись! Вся жизнь впереди, не майся! Она развернулась, направилась на выход. Адель с тревогой в след спросила, – А, может мне его присушить? Забель оглянулась, зло сказала, – Не дай, Бог! И он, и ты будете вдвоем маяться. Не дай, Бог! Тогда, магия на детях отыграется. Не ломай судьбы! Живи и радуйся! Мужики не стоят того, чтобы из-за них грешить. Уже на выходе, на ходу бросила, – Перетерпи! Оглянувшись, с улыбкой сказала, – Да, заведи, в конце концов, и ты себе «кобеля», вон, сколько кобелей сучится вокруг твоих ноженек. Молода, красива! Живи для себя! Констатируя, – Сколько той жизни-то? Она вышла. Адель, взъерошив на голове волосы, вслух со вздохом сказала, – Вот именно! Буду жить! Найду себе отдушину! Она задумалась, – Но из кого? Никто не похож на ее Гюго, он такой страстный в постели, раньше по молодости, она этого не понимала, была к нему, как к мужчине холодна, вышла замуж, чтобы быть независимой женщиной, прежде всего вдали от своей матери, которая постоянно поучала, как жить, что делать. Стыдно было заниматься откровенными сладострастьями, а сейчас бы. Она встала, потушила свечу. В полной темноте, спотыкаясь, пошла на выход из кухни. А за окном была темная ночь и отсутствие, казалось, звезд и луны.

ХV. НОЧЬ ГЮГО

Он сидел в кресле в полудреме, вино им было допито, писать уже не хотелось, отмахиваясь от кого-то рукой, насуплено сказал, – Что пришел ко мне, слышу шаги, цокаешь. Гюго, гримасничая, – Не ждали, не гадали, явились! Зло, – Кыш, бесово отродье! Повадился ко мне в ночи ходить. Тут, же улыбаясь и паясничая, – На те, Вам с кисточкой! Выкусите! Он показал фигу, ёрничая, крикнул, – Кыш! Не час мне, еще след заметать. Живой – Я! А, чтоб, еще живее мне быть? Сгоняй за вином! В подвальчике еще есть, наверняка. Сбегай! Он бросил бутылку в том направлении, где предполагался гость, крикнул, – Бутыль, забери, антихрист! Откинулся на спинку кресла, уже в дреме, шептал, – Я не старик! Я просто устал от жизни! Я хороший мальчик! Мама меня любит, не звала еще к себе. Он, что-то вспоминая, закрыл глаза, пробормотал, – Мама! Я буду хорошо учиться, чтобы стать знаменитым поэтом! Он погрузился в воспоминания…

Эжен и Виктор получили воспитание, прежде-всего от своей матери, именно она им назидала с требованиями, стремиться быть похожими на классиков, которых она сама боготворила. Учась в пансионе, они стремились познавать и познавать. Но склад ума каждого, все, же тяготил к поэзии. Ею они проникались до глубины души. Их по-детски увлекало, старание быть, хоть чуточку похожими на известных поэтов, они прилежно переводили труды Вергилия и Лукреция, элегии, песни. Это их так занимало, ведь тогда, они уподоблялись им – Великим. Это их и впрямь, возвышало над другими, их сверстниками. А в начале пансион их так пугал своей серостью…

ХVI. ПАНСИОН ДЕКОТТА И КОРДЬЕ

После Тулузского подворья, пансион был похож на дом сумасшедших. Серость, уныние и взгляды насупившихся людей, их не радушие пугало мальчиков, Виктора и Эжена, они стояли с узлами в руках, с теми незначительными пожитками, что дала им в дорогу мать, Софи Гюго. Во дворе гуляли их ровесники, увидев их в необычайной одежде, похожих на фатов, того времени, в ботинках на каблуках, они просто их осмеяли, с надрывом крича, – О, посмотрите! Актеры из балагана к нам пожаловали. Дети Шекспира. Они покатывались со смеха, тыча в их сторону пальцами, один из них самый смелый, крикнул, – Сдохнуть – не жить! Рядом с ним, уже стоял, похожий на старого армянина, старик, Кордье. Он, размахивая полами своего длинного плаща, как черный ворон, раздражительно во всю свою мочь, кричал, – Я тебя сейчас и отпою и воскрешу! Схватив больно за ухо, тащил, как нашкодившего пса в сторону, при этом бил пенками, потом дав под зад коленом, крикнул всем, – Вы у меня получите! Всем дам из табакерки нюхнуть табачку! Есть желающие? Все тихо замерли на месте. Понимая, что лучше спрятаться от этой табакерки куда подальше, иначе он будет ею бить по голове до безсознания, как было ни один раз и с каждым. К его тумакам привыкнуть трудно. Во дворе появился Эммануэль де Котт, он со стороны посмотрел на притихших мальчиков. Каждый про себя, явно отметил, – Декотт, урод! Он их надзирал днем и в ночи, не щадя их старание быть послушными. В конце концов, забывая, что они все, же дети, не оставлял им право на их шалости, отбирая детство, даже влезал, как оккупант в их сны и тайны, слушая их мысли вслух во сне, в которых они порой проговаривались, что где-то у них спрятано, их тайное и ценное. Он тут, же бежал к тумбочкам и с бешенством взламывал дверцы и ящики отмычкой, которую всегда носил при себе.

Генерал Гюго стыдил мать в письмах, что она их, детей, скинула с плеча своей гордыни. Что в пансион с их-то характером? Он считал, что мятеж и неповиновение другим, на их взгляд дуракам, это от него в них, зачастую про себя называл сыновей «Мятежные Ангелы».