Елена Арсеньева - Имя свое (Правительница Софья Алексеевна) Страница 13

Сильвестр Медведев, узнав об этом, ударился в бега. Слова-пророчество Митьки Силина: «Федор Леонтьевич повеся голову стоит, и это значит, что ждет его кручина великая, а то и погибель» — беспрестанно звучали в его ушах. То он жалел, что не спросил Митьку о своей собственной участи, то смирялся с ней, неминучей, какой бы ни была, стремясь, однако, уйти от Москвы подальше…

Ему не удалось.

Не удалось и Софье спасти Федора — прежде всего потому, что он сам не захотел спасаться. Боялся за жизнь царевны, любимой своей царевны. Надеялся купить своей жизнью ей прощение.

Ему это тоже не удалось. Но в то сентябрьское студеное утро, когда вышли они на кремлевское крыльцо — после последней своей ночи, в которой почти не было места любви, зато было много места слезам и молитвам, — Федор Леонтьевич крепко надеялся, что жертва его будет не напрасной. Его уже причастили и соборовали, словно покойника, и царевна, дав ему в руки образ Пресвятой Девы (такой же, какой она дала три года назад Ивану Нарышкину!), в последний раз поцеловала его в лоб — как целуют покойника. Да он и был уже покойником, хоть выдержал еще два дня неистовых, бессмысленных пыток, в которых участвовал и сам Петр — подрастающий орел, вернее, стервятник! — прежде чем его вывели на обочину Московской дороги да срубили ему голову топором. А спустя год на том же самом месте был казнен, после тюремного заключения и пыток, и Сильвестр Медведев: «За его воровство, и измену, и за возмущение к бунту».

Князь Василий Голицын, единственный из всех бояр, сначала не пошел на поклон к новому царю, уехал в свою подмосковную вотчину, но в конце концов отправился-таки в Троицу. Это последнее унижение было для него напрасным: с полпути его завернули в ссылку в Пустозерск. В дороге его нагнал посланник от Софьи — с последним, утешительным письмом и деньгами. Это было все, что она могла сделать в память давней любви. Позднее она узнала, что дальше Мезени Голицын не уехал за тяготами и дальностью пути. Там ее князь и остался избывать свой ссыльный век. А сама Софья…

Софью царь Петр отправил в Новодевичий монастырь.

Убить ее было нельзя, да и наказать слишком строго невозможно: жди тогда набата и бунта стрелецкого, она все-таки правительница была, царевна. Петр это прекрасно понимал, он знал, какую буйную, неуправляемую силу пытается сдержать в своих руках. Он только и ждал случая, чтобы уничтожить стрелецкое сословие как таковое, только и ждал возможности окончательно уничтожить старшую сестру, которая так долго отстраняла его от желанной власти.

Однако повода для сего у него никак не находилось. Если бы хоть какой-нибудь заговор устроили… Но не устраивалось никакого заговора, хоть ты тресни! И даже попытку нескольких стрельцов подрыть подкоп в келью царевны раскрыли слишком рано: они только-только начали рыть, а Софья об этой попытке и вовсе не знала. Петр потом сильно гневался, что копателей переловили преждевременно, не дали им дорыться до монастыря. Слишком ретивых служивых, которые схватили стрельцов, казнили вместе с ними.

И тогда Петр, прилежный ученик — он ведь и в самом деле учился всему, чему мог, где мог и у кого мог, благодаря этому и стал великим государем! — вспомнил уроки того кровавого майского дня. Вспомнил уроки старшей сестры по устройству стрелецких бунтов…

В 1698 году Петр уехал за границу, оставив у власти князя-кесаря Федора Ромодановского. В это время четыре стрелецких полка взбунтовались тяжелыми условиями службы. Полковники связались с постельницами и другими прислужницами Софьи. После этого в полках начали читать письмо царевны с призывом ко всем стрельцам прийти в Москву, чтобы поставить ее снова на царство. Никому и в голову не всходило поразмыслить, подлинное то письмо или подложное. Всем было известно, что бывшая правительница тоскует в заточении. Уж наверное она мечтает выбраться на волю и воротиться на трон!..

Мятеж кончился полным разгромом стрельцов под Воскресенским монастырем. Боярин Шеин, победитель, подводил под пытку каждого схваченного в плен, домогаясь свидетельств против Софьи, однако стрельцы молчали о ней. Даже о тех письмах, чтение которых сами слышали, молчали. В это время примчался из-за границы алчущий крови Петр и возобновил следствие. Ему нужно было, чтобы Софья оказалась замешана в деле! От стрельцов перешли к допросам женщин царевны, но даже вымученные пытками признания их были неубедительны.

Петр сам явился допрашивать сестру. Софья держалась с таким достоинством, каким не обладала даже во времена своего недолгого царствования. Сказала только, что письма, которое стало причиной к розыску, она никому не писала и не посылала, тем паче в стрелецкие полки. А что ее звали на престол, так разве это дивно? Она ведь была правительницей несколько лет… за малолетством своего брата Петра. Разве он забыл?

«Брат Петр» ничего не забыл и ничего не мог поделать против сестры, хотя изводил стрельцов пытками. Единодушное их молчание казалось ему сговором, запирательством…

Где ему было знать, что стрельцы таким образом отдавали долг той, которую предали девять лет назад!

В последнем порыве ярости и мстительности Петр велел повесить вокруг Новодевичьего монастыря 195 стрельцов. И мертвые глаза их смотрели в окна кельи Софьи пять месяцев кряду.

По приказу Петра царевну постригли в том же монастыре под именем инокини Сусанны. На страже возле монастыря стоял караул из сотни солдат. Посещения сестер-царевен были разрешены только дважды в год. Выходить инокине Сусанне никуда не велено, переписку ни с кем вести не велено, слушать пения певчих не велено — сестры в монастыре довольно хорошо поют!

Может быть, если бы она повинилась, если бы попросила прощения, пала бы в ноги… Гордыня, говорят, смертный грех. Но она так не думала.

Она думала о другом. О том, например, что не вправе искать добра в саду, в котором сама сеяла только зло. Она желала унижения, поражения, смерти брату — дивно ли, что он желает ей того же? Какою мерою мерите, такою и вам отмерится… Окажись Петр в ее руках, она бы его не пощадила. Еще спасибо, что он по мере сил своих щадил ее женское достоинство.

В конце концов, он оказался достойным противником этой женщине, которая была сильнее всех своих мужчин, вместе взятых. Кроме одного — самого последнего, самого любимого, верного, самоотверженного…

Ах, кабы встретиться им с Федором раньше, кабы не судьба ее горькая — судьба царевны, обреченной на монастырское заточение! Ведь все, что она делала, сделала, было лишь для того, чтобы от этого заточения избавиться!

Ну справедливо ли, что мужчины сами вынудили ее бороться против себя, а теперь сами же и наказывают? Ну разве справедливо, что Петр блудодействует когда и с кем хочет, сердцем греется о кого хочет, а женщине сего не дано? Ну разве справедливо?..