Вирджиния Спайс - Роковые цветы Страница 14

Впереди шли музыканты с трубами, цистрами, флейтами, тимпанами. Их звуки сливались в единый инструментальный орнамент. За ними стройно вышагивала центурия во главе с офицером на вороном жеребце. И вот уже окруженная ветеранами-преторианцами двигалась колесница самого императора. В пурпурной тоге и красных сандалиях с большими сардониксами в золотой оправе, в золотом венце с изображениями Юпитера Благого, Юноны и Минервы, которую он фанатично почитал, гордо возвышался император в колеснице, сложив на груди руки. Близорукие, прищуренные глаза придавали его лицу выражение надменности и презрения. Но даже слой румян и притираний не смог скрыть печать усталости, порока и патологической боязни за свою жизнь – всего того, что побуждало его к неслыханной жесткости.

Впрочем, на сорок пятом году жизни Домициан был все еще красив, наделенный от природы высоким ростом и прямыми плечами. Девственницы и матроны бросали в его колесницу цветы. Он, казалось, не замечал этого, и только саркастическая улыбка пробежала по его губам при мысли, как злятся жрецы, вынужденные следовать за его очередным любимцем – рабом. Действительно, за императорской колесницей покачивались носилки, убранные цветным шелком. В них лежал мальчик в красном, изящно раскинутом на подушках одеянии, в тиаре и геммах. Мускулистые гельветы с белокурыми локонами, перехваченными серебряными обручами, мерно шли, и носилки совершали плавные волнообразные движения.

И лишь вслед за ними следовали остальные сановники. Достойный жрец Юпитера и жрицы рода Флавиев в своих одеяниях с изображениями богов и императора, займут подобающие их сану места возле императора только в цирке.

Наконец появились роскошные носилки царицы Августы. Занавеси были плотно задернуты. Эта своевольная, подверженная приступам истерики женщина давно пресытилась всякого рода зрелищами, оргиями и показными почестями, а потому спокойно отнеслась к тому, что ее носилки не следуют за колесницей супруга. Мнение римских сословий, а уж тем паче – плебса, было ей решительно безразлично. Спокойно возлежала на мягких подушках она, вдыхая благовонный воздух. На ее бесстрастном лице с опущенными веками лежали мягкие голубые тени, а на лице мимолетно блуждала смутная улыбка, которая читалась не на губах даже, а во всем облике царицы. Августа была женщиной, посвятившей себя исключительно сладострастию.

За царицей тянулся шлейф изящных носилок с придворными дамами, знатными матронами и девственницами дворцового гинекея. Они то и дело подымали занавеси, и тогда в них мелькали быстрые руки и смеющиеся лица. Замыкали шествие аргираспиды, двигаясь строгой колонной и загораживаясь щитами.

Вся эта многочисленная, усыпанная драгоценностями свита направилась к цирку, заполненному шумной публикой, с уставшим ожиданием взирающей на желтую пустую арену.

Громадный цирк, разделенный по центру кирпичной стеной с обелисками и жертвенниками, вместил в себя двести тысяч зрителей, расположившихся на мраморных ступенях портиков, окаймлявших величественные колоннады подиума.

Двести тысяч голосов слились в мощном крике: римляне приветствовали своего императора, царицу и их почетный эскорт. Это послужило сигналом аргираспидам, и они побежали, сверкая серебряными и золотыми колечками брони. Солдаты окружили с трех сторон подиум, куда сошла правящая чета. Здесь же разместились представители сенаторского сословия в тогах с пурпурной каймой и весталки в широких белых одеждах, не принимавшие сейчас пищи в знак скорби по сестрам Арминиям, нарушившим обет девственности. Провинившимся весталкам был предложен выбор: смертная казнь либо наказание по древнему обычаю. Но нравы предков были столь суровы, что юные сестры, не колеблясь, избрали смерть. Любовников их Домициан отправил в изгнание, и только один из них, бывший легат, в отчаянии покончил с собой.

Затрубили медные рога. Рев публики волнообразно прокатился по цирку. Туда, где он ненадолго стихал, эхом несся грохот конницы под началом Юлия Флавия, объезжавшей вокруг цирка. Молодой префект вступил в город с овациями и был встречен восторженными криками на Палатине. Он уже выступил перед сенатом и получил в награду от Германика дубовый венок и должность претора.

Прекрасная Юлия, с четверть часа назад занявшая свое место под навесом, сидела слегка задумавшись. Взгляд ее рассеянно перебегал с пустынной, в золотых солнечных лучах арены к синему небу, привольно раскинувшемуся над цирком. Мягкое, похожее на губы лошади, утро уже растаяло, в затылок дышал зной. Рядом с Юлией сидел ее верный вольноотпущенник, усыпанный золотой пудрой, но все равно очень бледный, смущенный ночными переживаниями. Время от времени он порывался заговорить с госпожой, но она отвечала нехотя, как бы не желая понимать его. Он снова застывал, словно мраморный обелиск, и думал об одном: быть может, Юлия вовсе не любит его, быть может, он всего лишь банальный мим в ее свите, ручное животное, которым она забавляется? Неужели она не любит его?..

Он в очередной раз потеребил край ее паллы, склонился к ее плечу и что-то нерешительно прошептал. На этот раз Юлия резко обернулась и гневно воскликнула:

– Ты смеешь так думать?!.. Нет! Говорю тебе и повторяю, Адонис! Нет. Клянусь.

В глазах эфеба блеснули сердитые слезы, но он не посмел упрекнуть ее в муках прошедшей ночи. И все-таки слова Юлии его немного взбодрили.

Император своими большими, слегка прищуренными, с коварным блеском, глазами – глазами тигра, оглядел гудящую публику. У его ног сидел нежный мальчик в богатых украшениях и время от времени, обращаясь к нему, что-то быстро говорил. Домициан улыбался ему особенно нежно.

Появилась группа людей в тогах и лавровых венках. Они сгрудились в центре арены и начали читать какие-то стихи, жестикулируя и прижимая к груди свитки. Зрители пытались к ним прислушиваться, но вслед за чтецами на арену выкатились карлики и мимы с худыми лицами в глубоких морщинах, и хор поэтов потонул в дружном смехе. Завыли, завизжали флейты, трубы, цистры, лиры, тимпаны, рога. Широко потекла странная, почти варварская мелодия, и барабаны громко отбивали такт.

Из конюшен вывели колесницы с атлетами. В головной упряжке твердо стоял высокий человек, стройный и сильный, в развевающейся сирийской одежде, со сверкающими драгоценностями на запястьях. Его длинные волосы черными змеями спускались до поясницы, и солнце высвечивало горячие охристые впадины на его бронзовом лице. Впервые Игры открывал не высокий сановник, а избранный по желанию императора раб. Домициан внимательно следил за головной упряжкой. Мрачный взгляд странных фиолетовых глаз невольника был устремлен к небу. Не хрустальному, кристаллическому небу Рима, а к иному – небу его родины, которую он когда-то утратил в битве.