Сергей Степанов - Царская невеста. Любовь первого Романова Страница 14

Много раз деревянный город сгорал дотла. Каждые полвека происходил пожар, после которого летописец изумленно писал, что такого огненного бедствия не упомнят от начала Москвы. Через полвека случался новый пожар и снова летописец изумлялся страшной беде. Бывало, весь город сгорал от копеечной свечки. Бывало, пожар занимался мгновенно и за два часа полностью истреблял столицу. Но в ту святую неделю словно незримая рука Господа оберегала царствующий град. Перед светлым праздником Пасхи стояла слякотная погода. Отсыревшие кровли домов не хотели гореть. Поляки и немцы поджигали крыши факелами, но пожары затухали сами собой. Некоторые дома пытались запалить по три-четыре раза, однако огонь как будто был заколдован. И все же упорство поджигателей принесло свои плоды. Заполыхали хоромы боярина Салтыкова, за ним другие дома, потом целые переулки и улицы.

Пожар занимался медленно и неохотно. Однако, когда Бог отступился от града, упрямо поджигаемого людьми, начался настоящий ад. Князь Пожарский думал, что если он по грехам своим попадет в геенну огненную, то не увидит ничего нового по сравнению с тем, что видел в полыхавшей Москве. Стена огня вздымалась до самого неба. Гул мощного пламени сливался с беспрерывным боем набатов и выстрелами из тяжелых мушкетов. Особенно свирепствовали наемники. Князь знавал одного французского мушкетера Жака, или Якова Маржерета, сына обедневшего бургундского дворянина, которому достался в наследство лишь старый беарнский мерин желтовато-рыжей масти, с облезлым хвостом и опухшими бабками. Всего остального выходец из Бургундии добился своей острой шпагой, которой орудовал как дьявол во плоти. Маржерет выехал на русскую службу при Борисе Годунове, стал капитаном роты мушкетеров, был пожалован вотчинами и поместьями. Француз был хорошим товарищем боярина Салтыкова и часто устраивал с ним веселые пирушки.

В пылу сражения князь Пожарский увидел капитана Маржерета во главе роты мушкетеров, возвращавшейся с подожженной ими Никитской улицы. Даже поляки с ужасом глядели на мушкетеров, с головы до пят забрызганных кровью, как мясники на бойне. Наемники поставили на сошки свои тяжелые мушкеты, открыли огонь по русским. Потом закипела рукопашная. Пожарский столкнулся с Маржеретом, отразил саблей его шпагу. Но искусный фехтовальщик знал, что прочные рыцарские латы уязвимы для тонкой шпаги. Он сделал ловкий выпад и вонзил лезвие под край шлема. В глазах князя вспыхнул огонь, более яркий, чем зарево пожара. Воевода рухнул замертво. Счастье, что один из подмастерьев Хамовнической слободы, бившийся рядом с князем, бросился на выручку. Он был вооружен оглоблей, против которой оказалась бессильной шпага одного из лучших фехтовальщиков Франции. Оглобля переломила тонкий клинок как тростинку, и опытный наемник предпочел отступить от простолюдина, не признающего дуэльный кодекс. Тяжело раненного Пожарского унесли с поля боя.

Князь дотронулся до рубца на лбу, оставшегося от глубокой проникающей раны. Монахи Троицкого монастыря излечили рану молитвами и травяными отварами. Но от ранения в голову развился черный недуг. Князь бился в припадках, после которых его целыми неделями мучила слабость и тоска. Когда к нему в село Мугреево явились нижегородцы с просьбой возглавить второе ополчение, Пожарский только вздохнул. Непосильная ноша для «непогребенного мертвеца», как называли на Руси страдавших от черного недуга. Но посланцы были настойчивы и после долгих молений буквально приневолили князя. Один из послов сел писать грамоту, что князь избран начальником ополчения «за разум, и за дородство, и за храбрость». Пожарский невесело усмехнулся: «Какое дородство? Глянь на меня! Еле-еле душа в теле!» – «Тогда напишу – за правду». – «Так лучше. За правду готов отдать жизнь!».

К счастью, тяжелая рана в голову не отбила память. Года не прошло, как англицкий посол Джон Мерик усердно рекомендовал Совету всей Земли воспользоваться услугами капитана мушкетеров. Пожарский ответил резким отказом: «Когда польские и литовские люди, оплоша московских бояр, Москву разорили, выжгли и людей секли, то Маржерет кровь христианскую проливал пуще польских людей и, награбившись государевой казны, пошел из Москвы в Польшу с изменником Михайлою Салтыковым».

Обошлись без мушкетеров. Изгнали ляхов, а потом сели соборно выбирать царя. Многие тайно приходили к князю Пожарскому, намекали кто обиняками, кто явно, что не надобно звать на престол ни иноземных королевичей, ни воренка, ни слабых разумом отроков великой боярской породы. Уж коли начальник ополчения освободил стольный град, то пусть довершит великое дело и примет царский посох. Не такой уж он худородный! Пожарские происходят от удельных князей Стародубских, а когда Дмитрий Михайлович вступит на престол, ему напишут родословную напрямую от самого Августа, кесаря Римского. Пожарский отмахивался от заманчивых посулов. Тоска глодала его сердце, не хотелось ни царства, ни славы. Все чаще и чаще он повторял слова Святого Писания: «Суета суетствий, всяческая суета, – глагола мудрец, видех бываемое под солнцем, – и се суета».

Всяческая суета! Бояре местничают, а того не ведают, что их ссоры суть суета сует. Когда же исчезнет сие враждотворное, братоненавистное и любовь отгоняющее местничество? Сжечь бы в печи все разрядные и случные книги, все челобитные о случаях и местах. Сжечь, дабы проклятое местничество не могло вспоминаться вовеки!

Марья не знала, о чем думал князь Пожарский, опустивший седую голову. Она всем сердцем сочувствовала прославленному воеводе и была готова расцарапать своими острыми ногтями наглую рожу Бориски Салтыкова. Она помнила, каким перепуганным выглядел Бориска на Каменном мосту, когда Пожарский спас их от казацких пик и сабель. Сейчас Борис глядел петухом, преисполненным важности и спеси. Челядь на крыльце подобострастно хохотала, тыча перстами в опозоренного воеводу. Марья взглянула на дядю. Федор Желябужский хмуро наблюдал за унижением князя. Дядя медленно вылез из возка, косолапя по-медвежьи направился к высоко крыльцу. Тяжело поднявшись по ступеням, он шепнул что-то на ухо молодому боярину. Салтыков нехотя сошел вниз и громко, чтобы слышала челядь, сказал Пожарскому:

– Недосуг мне слушать твое покаяние. Должен я быть у великого государева дела: судить вора, воруху и воренка. А ты, князек, постой у меня на дворе, повинись и поплачься. Эй, коня!

Конюхи подвели ему жеребца. Салтыков вскочил в седло и выехал со двора, сопровождаемый многочисленной челядью. Федор Желябужский, проходя мимо князя, поклонился ему глубоким поясным поклоном, сочувственно вздохнул, но ничего не сказал. Дмитрий Пожарский только ниже опустил голову.