Елена Арсеньева - Коронованная распутница Страница 14

Чуткость и цепкость рук сейчас очень ей пригодились. Тонкие, проворные, сильные пальцы ощупывали каждую малую щелочку и выступ, пытаясь отыскать путь на волю. Но никакой потайной дверцы не находилось. Ах, кабы можно было себе подсветить!

А что Катерина стесняется? Зачем бродила тут со щепкой, которая ежеминутно гасла? Надо факел засветить, да такой, чтобы горел поярче да подольше. Не ровен час, воротится старуха-душегубица, Катерина ей в гнусную рожу этим факелом сунет – да и бежать!

От таких бравых мыслей на душе немедленно стало полегче, а еще легче сделалось Катерине, когда ее осенило: да ведь лучина потому гаснет, что откуда-то тянет сквозняком. А значит… Она даже боялась довериться своим мыслям, боялась надеяться…

Снова зажгла лучинку и встала посреди каморки, стараясь не дышать, чтобы не пропустить дуновения ветерка. Крохотный огонечек на острие щепки дрогнул, качнулся вправо, влево, наклонился влево… и погас.

И тут Катерина ощутила на щеке справа уже отчетливое дуновение. Ринулась туда – и замерла, поняв, почему оттуда дуло.

Потому что начала приотворяться дверь.

История Анны Монс

Анхен вовсе невмоготу сделалось сидеть взаперти. Она надела юбку поверх рубашки, накинула на плечи платок, потом выскользнула из комнаты, прокралась босиком в пустовавшую комнату, где обычно селили гостей и которая выходила не на улицу, а в сад. Одной рукой держа башмаки, другой она отворила окошко и ловко выбралась вон. Обулась, потуже завязала платок на груди – и бесшумно полетела по проулкам к Яузе, чтобы хоть одним глазком поглядеть на веселье. Она только-только подбежала к забору и начала выискивать щель пошире, чтобы прильнуть к ней глазами, как вдруг ее кто-то схватил в объятия с такой силой, что у нее дух занялся. Она почувствовала, что ее поднимают на руки и несут куда-то, а стоило ей попытаться крикнуть, как рот ее был закрыт горячими мужскими губами.

Эти губы что-то такое делали с ее губами, и еще язык вмешался в дело, и Анхен наконец-то сообразила, что неизвестный мужчина целует ее. Как уже было сказано, девица Монс была весьма смела в мыслях, однако ничегошеньки не знала о том, что действительно происходит между мужчиной и женщиной. Происходило же нечто столь увлекательное и непостижимое, что Анхен мгновенно забылась и принялась с увлечением познавать это новое и неизведанное. Ее отрезвила только боль, но остановить мужчину, который занимался просвещением Анхен, было бы затруднительно. Пришлось подождать, пока он угомонится, и в процессе этого ожидания Анхен даже начала открывать для себя некоторые новые приятности. Наконец все завершилось к общему удовольствию, и мужчина сел рядом с распростертой Анхен.

Сначала он бережно опустил ее задранный и смятый подол, прикрыв голые ноги. А потом принялся застегивать собственные штаны. Анхен втихомолку его разглядывала. То, что он молод и силен, она уже поняла на опыте, но в лунном свете было видно, что он еще и красив. Вдруг Анхен сообразила, что уже видела его прежде… О Боже! Да ведь это ближний царский человек, его денщик и друг Меншиков, которого все звали просто Алексашкою! Завсегдатаем у Лефорта он сделался еще раньше самого царя, Анхен не раз видела его в Слободе, не раз встречала его жадный взгляд, не слишком, впрочем, обольщаясь на сей счет, ибо Алексашка совершенно так же смотрел на всех встреченных особ женского пола, от десяти до шестидесяти лет.

В эту минуту Меншиков почувствовал, что она на него смотрит, и повернул свою красивую голову в раскосмаченном, сбившемся парике.

– Ну что ж, девка, вот ты и добегалась! – ухмыльнулся он, поправляя ярко-рыжие, круто завитые, самые что ни на есть модные накладные кудри. – Я давно уж приметил, как ты тут шаришься. Не первый раз вижу тебя у этой ограды. Ну и скажи, за кем ты гоняешься? За красавчиком Карлушей? Или еще выше метишь?

Красавчиком Карлушей звали денщика Лефорта, Карла Шпунта, по которому и впрямь тайно вздыхали все девицы Немецкой слободы. Однако Анхен была к нему равнодушна: по ее мнению, ничего, кроме глупых голубых глаз, соломенных ресниц и гренадерского роста, у него не было – ни веселья, ни обходительности. А главное, у него не было ума, ум же Анхен считала самым привлекательным мужским свойством. Вот Алексашка этим свойством обладал, причем ум у него был настолько проворный и проницательный, что Анхен сочла бессмысленным спорить. Однако и впрямую открывать свои планы не решилась. Ей никогда не стоило труда заплакать при надобности, ну а сейчас надобность была остра как никогда.

– А что проку мне теперь метить куда-то? – проговорила она самым слезливым голосом, на который только была способна. – Теперь мне одна дорога – в омут головой!

Это совершенно русское выражение – «в омут головой», слышанное Анхен не столь давно от какой-то русской поденщицы, трудившейся на птичнике Монсов, оказалось очень кстати.

– Да ну, брось! – отозвался Алексашка с некоторым беспокойством в голосе. – Подумаешь, подгуляла девка! Ну и что? Впервой, что ли!

– Сам знаешь, что так! – всхлипнула Анхен, и Меншиков ощутил некоторые угрызения совести.

Что есть, то есть – впервой, это он сразу почувствовал, как только овладел этой девицею. Но отчего ж она тогда целовалась с ним, будто записная потаскушка? Отчего мурлыкала, словно разнежившаяся кошечка, когда он тискал ее за дерзкие груди и лапал за самые недозволенные местечки? Отчего не противилась, зараза, а только еще пуще распаляла его своими томными стонами? Вот он и не сдержался, вот и распечатал ее… Ну а теперь что?

Окажись она одной из своих, русских, хоть крестьянка, хоть горожанка, хоть дворянская или боярская дочь, Алексашка хмыкнул бы, штаны подтянул – да только его и видели. А вот с этой кралею надо быть побережней. Петруша, государь, уж так лебезит с этими иноземцами, так силится выставить себя перед ними в наилучшем свете… Небось оплеухами и зашеинами не обойдешься, когда узнает об Алексашкиной провинности. Тут запросто кнута отведаешь – и не полюбовно, где-нибудь в конюшне, от своего же друга-приятеля, какого-нибудь гвардейского поручика, а быть Алексашке биту именно что на Кукуе, при общем обозрении. А то и на Поганую лужу потянут на расправу. Петруша – он же бешеный, с него станется…

Ну и что теперь делать? Не жениться же на ней, этой дурище, которая уже давно распаляла Алексашку мельканием своих разлетающихся юбочек, ну а теперь, когда на ней и юбочек-то, почитай, не оказалось, разве мыслимо было удержаться от греха?!

А может, как-нибудь вину свою загладить? Петруша, друг, который разиня рот смотрел на обычаи и свычаи иноземцев, сказывал, что у чужестранных курфюрстов да королей принято, распечатав знатную девицу, незамедлительно пристроить ее замуж за хорошего человека или отыскать ей богатого любовника. Оно конечно, Алексашка не король и не курфюрст, так ведь и девка не княжеского рода! А все же интересно бы знать, кого она тут высматривала, вот этакая… готовая на все?