Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет Страница 14

Васильковый «Бьюик» — Пальмин звал авто «Синяя борода» — стал передвижной конторой.

Попутно начались съемки на даче. На спортсмэнской площадке неподалеку от дома построили декорации Спасской башни с несоразмерно большим часовым циферблатом. Под тентом выстроили фрагмент улицы, по мостовой которой должен был течь циферблат. С удивлением Рунич понял — наконец-то! — что киноэкспериментаторы воспринимают его строчки как живое естество. Они проникли в его словесный зверинец и, что удивительно, подобрались к словесному зверью ближе, чем он сам. Странное чувство, полностью подкупившее его.

Несколько дней Рунич валялся с простудой: слушал новые пластинки, листал томик Гомера, пил крепкий кофе, пробовал новые перья и чернила. Казалось, вот-вот ляжет строчка — гибкая, потакающая — на простыню листа. Но снова обманулся. Однако в Сокольники таскаться расхотелось. Все-таки там — немножко цирк, немножко шуточно. Съездил в оперу. И там авангардная постановка: скрипки улетали из рук оркестрантов, дирижер левитировал над сценой и ловил беглянок смычком. Мило, но разболелась голова. На следующий день пришла телеграмма — обожает же Пальмин эти наклеенные в линеечку буковки! — «Очень ждем. Важно. Камера включена. Лозинский вернулся».

На съемочную площадку нагнали полно народу.

Зрелище напомнило Руничу мольеровскую пьесу в постановке Вахтангова: съемочный люд сам по себе являл персонажей с неожиданными аксессуарами в руках — кто с шумовкой, кто с плетеной ракеткой, кто с чайником.

Лозинский смотрел на площадку с другого угла. Приехав, он понял, что Митя, конечно, уже верховодит. По-прежнему на любое замечание Лекса он кричит: «Гениально, дружище! Только ты!» — но чтобы внедриться в ворох его листков, испещренных рисунками и планами, нужен специально обученный проводник.

Вернувшись из Азии, Лозинский стал несколько иначе — значительно заботливее — относиться к себе, своему телу и пространству вокруг себя. Отмывался чуть ли не неделю. Хотел, чтобы каждый ноготок и волосок забыл о поте и грязи.

Неподалеку от его дома открылся новомодный салон с комическим названием «Брега Леты», рекламное панно в окне которого обещало «восстановление всех клеток усталых организмов». Лозинский спустил в салоне добрую треть азиатского гонорара. О, как полюбил он возлежать на массажном столе, укрытый пушистым белоснежным полотенцем.

Открыл для себя маникюр и теперь, барабаня по столу в ожидании кофе, любовался умащенными кремом длинными пальцами и ногтями, слегка поблескивающими матовым лаком. Педикюр стал для него приятным откровением — показалось, что ему сказочным образом вернули детские пяточки, в точности те, которыми он прыгал на маменькиных коленях. Лекс чуть не прослезился.

Он накупил новых рубашек, цветных шейных платков, шляп. Так напугала его экспедиционная грязь! И, решив носить тонкие замшевые перчатки, купил две пары — кофейного и абрикосового цвета. Ведь это шик! Кинорежиссер должен быть шикарным: он — начало своих фильмов!

Но все идейки полетели коту под хвост, как только наступил первый день съемок.

Лозинский был крайне раздражен. Разве это настоящая съемочная группа — о господи, конечно, нет! Он как чувствовал, что сюрреалисты устроят паноптикум! Мало того что разукрасили себя макияжем, нарядили какого-то недоумка в костюм кинокамеры, и тот бродил, задевая декорации картонным объективом, в который не поленились вставить круглую стекляшку, так еще помощник по свету недвусмысленно ухлестывал за художницей, восклицал, что он «живое кресло», тянул ее к себе на колени и щекотал. Та заливисто хохотала и одновременно скандалила с рабочими сцены, в которые записались соседские студенты.

Оператор — высокого роста брюнет с пиратскими усами — оперным басом заявил, что ему надо «послеживать за канарейкой». Под канарейкой подразумевалась утка, что запекалась в духовке.

«Чтобы толком отпраздновать первый день съемок, господа!» — трубил оператор.

Циферблат вываливался на дощатый тротуар, но совсем не так, как ожидалось. Квашней! Никакого загадочного течения Времени не наблюдалось.

— Однако получается, что Время вываливается как слоновьи какашки, господа, — пробасил оператор. — Это, конечно, тоже метафизика, но… Глину используете? Видимо, не тот материалец.

— Надо бы ее разбавить, — задумчиво откликался Пальмин, хватался за садовый шланг, добавлял в бадью с глиной воды.

Лозинский готов был рвать и метать. Однако спорить с Димой ему не хотелось: спорить — значит включиться в спектакль. На амплуа посмешища.

«А может быть, самое время ретироваться?» — спросил себя Лозинский.

Мыслями он все время возвращался к многообещающему разговору, который имел вчера с продюсером Студенкиным в холеной конторе последнего.

Детективная серия. Про археологические раскопки. Требовалась модель сценария, но разве это проблема — все газеты кишат новостями о египетских мумиях. Пригласить журналистишку — пусть накопает истории, посидит в библиотеке, потом нанять беллетриста. А Студенкину для пущего соблазна показать съемки на раскопах профессора Ведерникова — там были очень неплохие кадры.

Боже, ну что они творят!

Лекс направился к другу, брезгливо огибая съемочных весельчаков.

— Митя… — собственно, больше ему сказать было нечего. Пальмин и без того был расстроен, кусал губы, дулся на себя и на упрямую глину, которая продолжала вышлепываться из циферблата, будто за нарисованными часами пряталась бойкая корова, переевшая маргариток. — Мы же договаривались, что это будет воск, а не глина. Топи воск, Митя. В него нужно добавить… я писал тебе в телеграмме состав.

— Ты уверен?! Не помню! Украли? Не доставили? — Пальмин ринулся к своему портфелю, набитому ленточками телеграмм. — Подожди-ка… А-ха-ха, дедушка, как говорит мой племянничек, а-ха-ха — вот она! Василь Палыч! — крикнул он сонному бородатому толстяку, который сидел в кресле в обнимку с большим толстым котярой. — Василь Палыч, нам бы воск растопить!

— Сделаем, — степенно ответил толстяк, погрозил коту пальцем и, как ни странно, принялся за работу.

Лозинский решил тихо покинуть эти рухнувшие оземь сады Семирамиды.

В кудахтающей толпе он нашел Рунича. Помахал ему рукой в лимонного цвета перчатке.

Тот кивнул в ответ.

Странное дело — столп русской словесности не проявлял признаков беспокойства. Стоял себе мирно, рассматривая рычажки камеры. Благосклонно слушал очередную оперную арию оператора.

Лозинский нерешительно топтался в конце выстроенной декораторами улицы и соображал, где можно поймать таксомотор.