Сидони-Габриель Колетт - Странница Страница 14

В первом ряду партера я, несмотря на свою близорукость, замечаю господина Дюферейн-Шотеля-младшего. Он сидит прямо, словно аршин проглотил, с серьёзным выражением лица, а его чёрные волосы блестят, как шёлк цилиндра. Обрадовавшись тому, что я его увидела и узнала, он безотрывно следит за всеми моими движениями на сцене, поворачивая голову на собачий манер, вроде Фосетты, которая вот так глядит на меня, когда я одеваюсь, чтобы уйти из дому.

Идут дни. Ничто не меняется в моей жизни, кроме того, что появился человек, который терпеливо выслеживает меня.

Миновали рождество и Новый год. Шумное, лихорадочное веселье сотрясало наш кафешантан в рождественскую ночь. Больше половины зрителей были пьяны и все как один орали. С авансцены, где сидели дамы в сверкающих блёстками платьях, швыряли на галёрку мандарины и двадцатисантимовые сигары. Жаден, которая ещё с утра набралась, перепутала текст песни и принялась лихо отплясывать какой-то дикий танец, задирая юбку так, что были видны во всю длину чулки со спущенными петлями, а растрепавшиеся волосы шлёпали её по спине… Это был и вправду очень весёлый вечер, а хозяйка нашего заведения с величественным видом восседала в своей ложе и мысленно подсчитывала королевскую выручку, не спуская при этом глаз с бокалов на откидных столиках, привинченных к спинкам кресел…

Браг тоже напился как следует, в нём вдруг взыграла какая-то скабрёзная фантазия, он скакал за кулисами, будто маленький чёрный похотливый козёл, а потом в своей гримуборной сымпровизировал монолог человека, мучимого эротическими галлюцинациями. Он потешно отбивался от преследовавших его демонов, выкрикивая: «Ой, нет, хватит!.. Оставь меня!..» или: «Только не так, только не так!.. Ну ладно уж, один разок!..» и сопровождая это вздохами и стонами, словно его вконец истерзал сладострастный бес.

Что же до Бути, то он, скорчившийся от желудочных спазм, то и дело прикладывался к бутылке с подогретым голубоватым молоком…

Вместо рождественского ужина я съела прекрасный виноград, выращенный в теплице, который принёс мой старый друг Амон. Мы отпраздновали рождество вдвоём с Фосеттой – она грызла конфеты, присланные Долговязым Мужланом, а я боролась со своего рода ревностью – чувством, похожим на горе ребёнка, которого забыли пригласить на ёлку…

А что бы я, собственно говоря, хотела? Ужинать с Брагом, или с Амоном, или с Дюферейн-Шотелем? Бог ты мой, конечно, нет! Так что же? Я не лучше и не хуже других, и бывают минуты, когда мне хочется запретить людям веселиться в то время, как я тоскую…

Мои друзья, настоящие, верные, такие, как Амон, – об этом стоит сказать – все – неудачники, все живут в печали. Может быть, нас всех связывает что-то вроде «солидарности несчастья»? Нет, я так не думаю.

Мне скорей кажется, что я привлекаю и удерживаю возле себя меланхоликов, людей одиноких, обречённых на отшельническую жизнь либо на бродячую, вроде меня… Людей, похожих друг на друга…

Я переживаю эти пустяковые мысли, возвращаясь после визита к Марго.

Марго – это младшая сестра моего бывшего мужа. С детства она мрачно откликается на это забавное уменьшительное имя, которое идёт ей как корове седло. Она живёт одна, и всем своим обликом – седеющими, коротко стриженными волосами, блузой с русской вышивкой и длинным чёрным жакетом – удивительно похожа на нигилистку.

Разорённая мужем, угнетённая братом, обобранная своим поверенным в делах и обворованная слугами, она ушла в какую-то мрачную безмятежность, проявляющуюся одновременно в неизбывной доброте и в молчаливом презрении к миру. По укоренившейся издавна привычке её обкрадывать окружающие продолжают общипывать её ренту, и она, как правило, не препятствует этому, но иногда её вдруг охватывает бешенство, и тогда она выбрасывает на улицу свою кухарку из-за какой-нибудь жалкой морковки, из-за обсчёта в десять франков.

– Я не против, чтобы меня обворовывали, – кричит Марго, – но пусть это делают хоть элегантно.

Потом она на долгое время вновь замыкается в своём высокомерном презрении к окружающим.

В годы моего замужества я мало знала Марго, которая всегда была холодна, учтива и малословна. Её сдержанность не поощряла моей откровенности.

Однако в тот день, когда мой разрыв с Адольфом стал уже окончательным, она очень вежливо, без лишних слов, выставила из своего дома моего изумлённого мужа и с тех пор больше с ним никогда не виделась. Так я узнала, что в лице Марго приобрела союзницу, друга и поддержку – ведь это она ежемесячно даёт мне те триста франков, которые оберегают меня от нищеты.

– Прими их, не упирайся, – сказала мне Марго. – Ты не причинишь мне никакого урона. Это те же десять франков, которые ежедневно выцыганивал у меня Адольф.

Конечно, я не найду у Марго ни утешения, ни той весёлой атмосферы, которую мне рекомендовали для исцеления. Но Марго, несомненно, любит меня на свой лад – правда, обескураживающий, выражающий её отчаяние и порой приводящий в отчаяние и меня, особенно когда она предрекает мне печальный конец.

– Тебе, дочь моя, – сказала она мне сегодня, – здорово повезёт, если ты снова не влипнешь в историю с каким-нибудь господином в духе Адольфа. Ты создана, чтобы тебя сожрали, точь-в-точь как я. Ну что я как дура проповедую тебе, всё равно вернёшься на круги своя – сколько волка ни корми, он всё в лес смотрит. Ты ведь из тех, для кого одного Адольфа мало, опыт тебя ничему не учит.

– Я не перестаю вам удивляться. Марго, всякий раз всё та же обвинительная речь, – ответила я ей со смехом. – «Ты такая, ты сякая, ты из тех, кто… из тех, которые…» Дайте мне сперва согрешить, а уж потом будете на меня сердиться.

Марго кинула на меня один из тех взглядов, которые делают её такой значительной, – она словно взирает на тебя с какой-то недосягаемой высоты!

– Я не сержусь на тебя, дочь моя. И не буду на тебя сердиться, когда ты согрешишь, как ты это называешь. Но только тебе будет очень трудно не совершить глупости, потому что есть только одна глупость: начать всё сначала… Кто-кто, а уж я это знаю… И при этом, – добавила она со странной улыбкой, – я ведь никогда не знала волнений страсти…

– Так что же мне делать, Марго? Что вы осуждаете в моей нынешней жизни? Должна ли я, как вы, отгородить себя от мира из страха пережить ещё большее несчастье и, как вы, отдавать своё сердце только гладкошёрстным терьерам брабантской породы?

– Нет! Не вздумай этого делать! – воскликнула Марго с детской непосредственностью. – Маленькие брабантские терьеры! Нету более злых тварей! Вот от этой мерзавки, – и она указала на маленькую рыжую собачку, удивительно похожую на бритую белочку, – я не отходила пятнадцать ночей, когда она болела бронхитом. А если я себе разрешаю хоть на час оставить её одну дома, то она, представь себе, делает вид, что не узнаёт меня, когда я возвращаюсь, и лает до хрипа, будто я бродяга!.. Ну а помимо этого, дитя моё, как ты поживаешь?