Елена Арсеньева - Короля играет свита Страница 14

Во всей особе Павла, в его походке, манере одеваться, держать себя было что-то претенциозное и театральное, напоминающее карикатуру. В сей миг это была карикатура на вдохновение.

Апрель 1801 года.

Еще по пути в Петербург приснился нашему герою сон. Увидал он себя посреди какой-то темно — серой местности. Подробности ландшафта были неразличимы, не поймёшь спроста, что это: степь, лес, горы, потому что все таяло в гнусном сером мареве.

Алексей вроде бы находился там, но в то же время смотрел на себя со стороны, и то, что он видел, ему чрезвычайно не нравилось. Всегда считал; себя и ростом повыше, и в плечах пошире, и лицом покрасивее.

Здесь же стоял перед ним какой-то обросший светлой щетиною, осунувшийся доходяга с затравленным, исподлобья, взором. На доходяге были порты, лапти, армяк и мужицкая шапка. Сделать вывод, что пред ним стоит самый затрапезный из его мужиков — бобыль Тиша, — Алексею помешало лишь то, что глаза у Тиши были карие, а у этого доходяги — голубые.

Фамильные Улановские глаза, у отца были такие же, и они не выцвели до глубокой старости.

Тут Алексей окончательно признал в мужике себя и пробудился весьма огорченный, ибо сон такой мог привидеться только к дурному. Произошло это уже на подъезде к Петербургу, и Алексей, помнится, тогда подумал, что уместнее было бы увидеть себя в блестящем мундире кавалергарда: ведь он ехал в столицу, чтобы совершать подвиги в гвардии и блистать при дворе!..

Но потом множество новых впечатлений заставило позабыть о сне, а теперь видение припомнилось, потому что начало сбываться с ужасающей, неправдоподобной быстротой: Лишившись чувств в доме генерала Талызина, Алексей очнулся от дорожной тряски и долго не мог сообразить, где он и что с ним, потому что все вокруг погромыхивало и колыхалось.

Крохотный огонечек светца под потолком не мог развеять сгустившегося вокруг мрака, и на какое-то мгновение Алексей возомнил, что все еще трясется в соседском возке, все еще в Петербург не прибыл, а стало быть, ужасные, кошмарные события в его жизни еще не свершились.

Вот и великолепно! Ввек бы им не свершаться! Правда, он немедленно почувствовал укол сожаления, потому что с одним происшествием расставаться нипочем не желал бы, но тут какая-то тень завозилась в углу экипажа, надвинулась на Алексея, так что слабый лучик на миг ее высветил.

Алексей увидел тяжелое лицо Дзюганова и понял, что жизнь — реальная, суровая! — вновь заключила его в свои крепкие объятия. И те колючие тернии, которые вдруг выросли на пути его жизни, никак сами собой не выкорчевались, стоят стеной по-прежнему.

— Очнулись? — прогудел Дзюганов.

— Ну вот! и ладненько. Мы уж на месте. Выходить пора.

Он распахнул дверцу кареты и вышел сам, махнув Алексею:

— Извольте следовать за мною, сударь. Тот, с трудом владея замлевшими ногами, выбрался в сырую, черную, ветреную ночь. Слышался плеск воды, бьющейся в какую-то преграду, и, когда глаза Алексея привыкли к темноте, он сообразил, что стоит на речной набережной, а вода бьется в камень.

— Где?.. — начал было Алексей. Он хотел спросить: “Где я?” — но осекся, потому что Дзюганов ткнул его в бок, приказав:

— Спускайтесь, сударь.

Да-да, приказал! Без всяких там “извольте” и “пожалуйте”, словно имел дело не с дворянином и помещиком Алексеем Улановым, а с каким-то бродяжкою, не заслуживающим не то что почтения, но и самой малой человечности.

— Куда ты меня? — невольно задохнулся Алексей, узрев, что Дзюганов подталкивает его к мокрым ступеням, ведущим чуть не к самой Неве: лишь малая гранитная полоска, заваленная темным, рыхлым, еще не растаявшим снегом, отделяла берег от воды.

— Испужались? — ухмыльнулся тот.

— Небось решили, сейчас Дзюганов скрутит вас, на шею камень навяжет и буль-буль-буль? Да на вас и камня не понадобилось бы, — хмыкнул он с откровенным презрением.

— Вдарить по башке, кулачком покрепче — и лопнет она, что ореховая скорлупа. А потом волна невская, пособница, все смоет…

Да стойте крепче, сударь, не шатайтесь, ничего я вам не сделаю. Приказ есть приказ, а велено мне всего лишь доставить вас в крепость. Там вам камеру определят — потеснее да посырее.

Ничего, еще маленько поживете. Хотя, будь моя воля… — Он вдруг приблизил лицо, показавшееся в полутьме огромным, к лицу Алексея и прошипел, обдавая узника горклым табачным духом:

— Будь моя воля, ты б до крепости не доехал. Я б с тобой без всякого суда разобрался, был бы тебе и судией, и палачом за то, что ты такого человека, как господин генерал Талызин, смерти предал.

— Ну ничего, придет срок, с тобой еще разочтутся, как за генерала, так и за императора.

— Не убивал я никакого императора. И генерала не убивал! — воскликнул Алексей, которому уже давно казалось, что земля и небо ни с того ни с сего поменялись местами: Во всяком случае, его бедный разум давно уже воспринимал происходящее именно так.

— Молчи! — пренебрежительно махнул на него Дзюганов. — Опять завел свою шарманку! Юродствуешь, недоумка из себя строишь? Ладно! Скоро с тобой по всем статьям разберутся!

Вслед за тем Дзюганов махнул рукой куда-то в сторону и зычно свистнул. Послышался плеск весла, и совсем скоро из тьмы показалась и закачалась у ступенек набережной малая лодчонка, в которой горбился солдат, неловко расставивший ноги, скованные чрезмерно высокими сапогами. Было такое впечатление, что шинелька ему длинна, потому что он, то и дело перехватывал весла одной рукой и подбирал полы, которые падали с колен. Его лосины были сплошь испятнаны, потому что на дне лодчонки хлюпала вода.

— Ты что же, дурья башка, воду не вычерпал? — с отвращением спросил Дзюганов.

— Или твоя лоханка протекает? Не затопнем посреди реки?

— Не извольте беспокоиться, ваше благородие! — воскликнул гребец тонким голосом.

— Не затопнем. А в случае чего мы лишний груз в воду булькнем — и вся недолга.

Неизвестно, что доставило Дзюганову большее удовольствие: что его назвали “благородием” либо готовность солдатика избавиться от лишнего груза посреди темной, студеной Невы.

Алексей же ни малейшего удовольствия не испытал: во-первых, потому, что никакого благородства в Дзюганове не находил, напротив, был тот сущее быдло; ну а во-вторых, оттого, что под лишним грузом подразумевался он сам, собственной персоною…

Кое-как забрались в пляшущую, шаткую посудину. Алексею приказали сидеть на носу, так что между ним и устроившимся на корме Дзюгановым находился гребец. К Алексею был обращен его затылок, обрамленный, по армейской моде того времени, туго завитыми буклями.

У нашего героя внезапно мелькнула мысль, что, окажись у него в руках какой-нибудь тяжелый предмет, он вполне мог бы навернуть гребца по голове, а когда тот сникнет в бесчувствии, выхватить из ножен его палаш, который топорщился сбоку и изрядно мешал грести.