Елена Арсеньева - Разбитое сердце Матильды Кшесинской Страница 15

–  Постебаться? Какие он слова знает! Желание? Ты способен испытывать желание? А что ж с цыганкой той не попробовал постебаться, как ее звали, Саша? Ух, как она к тебе лезла, помнишь? Только что штаны с тебя не сняла.

–  Ты что? Как я мог? Чтобы потом на всех углах трещали: мол, цесаревич оскоромился с какой-то цыганкой?! Хоть ты мне и талдычишь, что я никудышный наследник престола, но все же я свое звание понимаю и честь свою блюду.

–  Честь блюдешь? Нет, правда? Расскажи это кому-нибудь другому. Я-то тебя знаю. На самом деле ты стыдишься того, что ничего не умеешь. Боишься, вдруг оплошаешь с женщиной, а она пойдет трезвонить на всех углах, что мужчина, который со своим удилищем не может справиться, – слабак и неудачник. И толку с такого царя не будет, потому что он и с Россией не совладает, как с бабой не совладал.

–  Ну да… Ну ты правильно говоришь. Я еще никогда и ни с кем… Я так не могу – в углу притиснуть и юбку задрать, как некоторые из нашего полка. Так у меня не получится. Мне надо долго на женщину смотреть, на ее ножки. Вот почему я в балет ездить люблю. Ах, как меня возбуждают женские ножки! Это просто сойти с ума! Я даже не соображаю, о чем балет, иногда даже музыку не слышу – все на ножки смотрю.

–  Ну что ж, не ты один такой. Сам знаешь про своих дедов двоюродных. Оба хороши были, что Константин Николаевич, что Николай Николаевич. Один от Анны Кузнецовой разума лишился, другой от Катеньки Числовой. Слышал небось?

–  Еще бы не слышать! В Красносельском театре барельефы и медальоны на стенах, на одном, как рассказывают, выбита головка Числовой – по приказу великого князя Николая Николаевича. А ведь она, говорят, такая стерва! Числову мой дед, государь Александр Николаевич, выгнал из Петербурга за непрестанные скандалы. Правда, потом Папа дозволил ей вернуться, когда на престол вступил. Я смутно помню, даже до меня слухи доходили, мол, сцены ревности и скандалы в семейной жизни Николая Николаевича дело обычное. Ходили даже слухи, будто собственную почту великий князь не мог читать, пока Числова ее не просмотрит и не убедится, что там нет никаких любовных посланий для Николая Николаевича.

–  Ну что же, стервы встречаются среди женщин довольно часто. А впрочем, в отличие от Числовой Анна Кузнецова была порядочная женщина, никак не компрометировала Константина Николаевича, жила себе в замечательном доме на Английской набережной, составила ему счастье… Опять же, он мог смотреть на ее ножки сколько угодно… Слышал, наверное, что она для него одного танцевала сцены из его любимых балетов?

–  Да… балерины – это вам не цыганки! С балериной я бы, наверное, не прочь, наверное, я бы решился! Или нет?…

Ответной реплики не последовало.

Молодой человек вздохнул и отвернулся. Иногда полезно поговорить самому с собой, глядя в зеркало, но все равно ответов на главные вопросы не получишь…

Но если бы он мог заглянуть в будущее, он узнал бы, что совсем скоро решится-таки, и именно с балериной!

Маля осторожно взяла подсвечник и, прикрывая дрожащий огонек ладонью, вышла из своей комнаты. Другой рукой она придерживала спрятанную под пеньюар длинную узкую банку со стеклянной притертой крышкой.

Весь дом спал. Она прокралась мимо комнаты Юлии и спальни родителей и приблизилась к кабинету отца. Нашарила ручку, повернула, вошла…

Приподняла свечу, оглядываясь. Кажется, то, что ей нужно, стоит на нижней полке шкафа, за стопами старых театральных журналов, обвязанных бечевкой. Она поставила подсвечник и банку на стол и принялась вытаскивать тяжеленные связки. Ага, вот оно! Интересно знать, от кого отец это так тщательно прячет? Может быть, боится, что найдут лакеи?

Она насторожилась. Послышались шаги… Нет, это только кажется.

Маля вытащила из шкафа большую трехлитровую бутыль и бесшумно опустила на пол. Здесь хранился запас спирта. Одно время дети Кшесинских увлекались коллекционированием и заспиртовывали все, что ни попадалось под руку! В конце концов маман, которой осточертело там и сям натыкаться на банки с лягушками, ужами и рыбами, безжизненно болтавшимися в спирту, взбунтовалась и потребовала у отца не потакать пустому детскому баловству.

–  Не дом, а кунсткамера! – возмущалась она. – Имейте в виду, свою прислугу я предпочитаю видеть трезвой, а не заспиртованной!

Все так и расхохотались. Смех смехом, а лакеи и кухарка не упускали случая «нечаянно» разбить банку с какой-нибудь земноводной или водяной гадостью и, выбросив ее «насельника», ничтоже сумняшеся выпить содержимое. Еще слава богу, что коллекции содержались в обычном медицинском спирте!

Увлечение коллекционированием давно прошло, но спирт, тщательно припрятанный, так и хранился в доме. И вот теперь он понадобился.

С превеликим трудом размотав укутывавшую бутылочную пробку вощеную бумагу, Маля медленно откупорила сосуд. Потом взяла принесенную банку и попыталась открыть ее. Но крышка прилегала слишком туго и никак не шла. Маля старалась так, что даже руки вспотели, но напрасно. И вдруг банка выскользнула из ее задрожавших рук и с грохотом упала на пол!

Первым чувством было несказанное облегчение: банка не разбилась, а всего лишь закатилась под письменный стол. И тут же Малю бросило в жар от страха – она явственно различила торопливые шаги. Кто-то шел по коридору! Шел сюда, в кабинет!

Она торопливо дунула на свечу, метнулась к оконной портьере и, скользнув за нее, замерла. Может быть, тот, кто сюда идет, ее не заметит?

Дверь открылась. Сквозь плотную ткань портьеры забрезжил свет.

–  Хм, ну и запашок, – послышалось бормотанье отца.

Маля вздрогнула и покрылась холодным потом.

–  Ого! – воскликнул отец. – Мой спирт! Кажется, у нас намечается пирушка? Но кто намерен попировать? Не тот ли, кто прячется за портьерой?

Маля перестала дышать. Через мгновение портьера отдернулась – и девочка оказалась освещенной светом масляной лампы, которую держал в руках отец.

Увидев дочь, он от неожиданности онемел, а потом расхохотался.

–  Так вот кто этот маленький пьяница! – с трудом выговорил Феликс Иванович. – Что это тебя вдруг повело, Маля?

Сердце так стучало, что она не в силах была вымолвить ни слова, и слезы подкатывали к глазам. До чего глупо все вышло!

Вдруг отец перестал хохотать, поставил лампу и обнял девушку.

–  Я знаю, – сказал он ласково и таинственно. – Это для той розы, которую дала тебе сегодня Вирджиния?

У Мали так и хлынули слезы.

–  Я буду хранить ее вечно, – всхлипывая от счастья, что все выяснилось, что отец не сердится и все понимает, пробормотала она. – Я никогда не забуду этот вечер! Я сделаю все, чтобы танцевать так же!