Сергей Степанов - Царская невеста. Любовь первого Романова Страница 16

– Воруху скоро возьмут к пытке. Скажи ей, что тебя прислали приглядеть за воренком, а сама примечай, не проговорится ли она… ну как в наказе писано.

Они остановились перед низкой дубовой дверью, обитой позеленевшими медными полосами. Сторожа долго возились с запорами. Дверь чуть приоткрыли, втолкнули внутрь Марью и вновь закрыли на все запоры. Девушка огляделась. В темнице тлела тусклая плошка, едва освещавшая кусок стены и низкого свода. У стены была брошена охапка соломы, на которой смутно угадывалась фигура узницы. Марья поздоровалась:

– День добжий, пани!

Узница, услышав родную речь, быстро обернулась, но тут же, поняв по выговору, что перед ней не полячка, разочарованно протянула:

– Москалиха? Зачем ты здесь? Будешь соглядайничать? Смотри, мне нечего скрывать, ибо кого пан Бог осветит раз, тот будет всегда светел. Солнце не теряет своего блеска потому только, что иногда черные облака его заслоняют.

Марья впервые видела Марину Мнишек – воруху, или люторку-еретицу, как ее называли в Москве. Она была невысокого роста, лицо не отличалось красотой, но увидев ее один раз, нельзя было забыть бледных щек, носа, острого как лезвие ножа, и тонких губ. Но Марью более всего удивило одеяние узницы. Она представляла себе Марину в иноземного покроя платье с высоким кружевным воротом, но полячка была облачена в мужской красный кафтан, перепоясанный лазоревым кушаком. Ее ноги были обуты в высокие мужские сапоги, по верху вышитые травами. К красным каблукам прикреплены звонкие шпоры. В таком виде она провела последние недели на воле. В этом же наряде ее под крепкой стражей привезли в Москву.

Марья, путая польские и русские слова, сказала:

– Пшепрашам, пани! Мне велено смотреть за твоим дитем, когда тебя возьмут к пытке.

Она не знала, как будет пытка по-польски и сказала по-русски, но Мнишек поняла, о чем речь, и сразу же обнаружила, что говорит на русском, только неверно делает ударения.

– К пытке! – воскликнула она. – Чем меня будут пытать? Иглами под ногти? Испанским сапогом?

Брать к пытке не означало пытать. Для начала вора вразумляли. Показывали палаческий инструмент, разводили огонь, клали персты в колодки, не зажимая винтов. И только на следующем допросе, если вор вздумал запираться, его поднимали на дыбе. Обо всем этом знал каждый ребенок, однако Марина Мнишек, похоже, не задумывалась о том, что ей когда-нибудь доведется встретиться с заплечных дел мастерами.

– Разве они дерзнут притронуться ко мне, императрице Московии! Пусть все отняла у меня неблагоприятная фортуна; остались при мне одна справедливость и право на престол, коронацией обеспеченное и удостоверенное двойной присягой от всех сословий жителей Московского государства.

Мнишек помолчала, потом внезапно переменила тон, ласково обратившись к Марье:

– Ты совсем юная! Что ты слышала обо мне? Наверное, ложь, что я польстилась на царский трон? Знаешь, что привело меня, дочь Сандомирского воеводы, в варварскую Московию? Любовь! Ответь, ты любишь кого-нибудь?

Марья отрицательно мотнула головой.

– У тебя все еще впереди. И дай Бог, чтобы избранник твоего сердца был таким же рыцарем, как царевич Димитрий! Вот кто был рожден для славы и подвигов! Он быстрее всех скакал на коне, метче всех стрелял из лука и пищали, ловчее всех бился на саблях. Он не знал страха. Когда он встречал меня, свою невесту, под Москвой в селе Тайнинском, косматый медведь сорвался с цепи. Всех обуял ужас, но только не моего ненаглядного жениха. Он бросился на свирепого зверя и заколол его кинжалом. А какая у меня была роскошная свадьба!

Как всякая женщина, Мнишек была готова с упоением рассказывать о своей свадьбе, а Марья Хлопова, как всякая девица, была готова часами слушать о торжественном венчании. И было о чем рассказать и послушать. По приказу Самозванца от царских палат до Успенского собора расстелили сукна багрецы, а на них бархаты. Посреди собора устроили аналой с поволокою и новое чертожное место, шире старого. Двенадцать ступеней, крытых багрецом, вели к золотому престолу, подарку персидского шаха Аббаса царю Борису Годунову. Престол был изукрашен шестьюстами алмазами, шестьюстами яхонтами красными, шестьюстами яхонтами синими, шестьюстами смарагдами. Но краше всех были бирюзовые каменья, величиной с голубиные яйца. По правую руку был поставлен стул для патриарха, а по левую – золотой стул для Марины Мнишек, а пред стулом – колодочка золотная камчата, чтобы невысокая панночка могла взойти на царственное седалище. Дорога к престолу была устлана золотой парчой, а к патриаршему месту – черным бархатом.

После обедни и молебна был совершен чин помазания Марины Мнишек на царство. Патриарх возложил на панну царские бармы, корону и цепь злату Мономахову. Вслед за помазанием елеем пред царскими дверями протопоп Федор обвенчал государя и государыню. Когда новобрачные вышли из собора, на всем пути до Грановитой палаты в толпу бросали тысячи золотых монет с двуглавым орлом, отчеканенных для свадебного торжества. Иные монеты стоили два венгерских червонца, иные менее.

Однако царская свадьба была устроена с немалыми отступлениями от старинного благолепного чина. На Руси не было принято возлагать на государеву невесту корону, а Самозванец заказал для панны особенный царский венец. Русским людям было зримо, что полячка только для вида отступилась от латинской мерзости. К животворящему кресту, который ей поднес патриарх, она прикладывалась нехотя. Только в первый день свадьбы невеста носила русское платье, а на следующий день облачилась в еретическую юбку на железных обручах. Маринка не только сама сидела за столом, но и привезенных из Польши фрейлин и нескольких русских боярынь дерзнула посадить вместе с мужчинами.

Польские шляхтичи устраивали перед кремлевскими святынями бесовские потехи, называемые рыцарскими турнирами. Скакали в блестящих латах навстречу друг другу и бились тупыми копьями, а Марина Мнишек рукоплескала им с крыльца. Но полячка до сих пор не могла взять в толк, почему ее пышная свадьба возмутила русских.

– Рыцари были подобны крестоносцам! – рассказывала Мнишек. – Мой любимый муж мечтал начать из Москвы новый крестовый поход, дабы навсегда отвоевать Гроб Господень и изгнать магометан из всех стран Востока. Невежественные русские попы и трусливые бояре не могли объять величие этих замыслов своими куриными мозгами. Стоит ли удивляться их глупости, если Сигизмунд, король Речи Посполитой, оказался столь же слеп и мелочен. Когда против законного царя был поднят мятеж, король ничем не помог ему, а когда Димитрий вернулся и разбил лагерь в Тушино, король не дал войск, чтобы изгнать из Москвы самозванца Василия Шуйского.