Мэри Брэддон - Тайна фамильных бриллиантов Страница 16

— Вы меня узнали? — повторил Вильмот, и выражение лица его не изменилось.

— Да, и поверьте, я очень сожалею о прошлом. Я уверен, что, по-вашему, я жестоко поступил с вами в тот несчастный день в конторе, но я, право, не мог иначе поступить. Мое собственное положение было столь ужасно и мучительно, что не мог же я подвергать себя еще большей опасности, защищая вас. Впрочем, теперь я сам себе хозяин и могу вознаградить вас. Верьте мне, я вознагражу вас, я заглажу прошлое.

— Вы загладите прошлое! — воскликнул Джозеф Вильмот. — Можете вы сделать меня честным человеком или уважаемым членом общества? Можете вы снять с меня позорное пятно и возвратить мне то положение, которое я мог бы занять в свете, если бы вы меня не погубили? Можете вы снять с меня тридцать пять лет горя и несчастий? Можете вы возвратить мне жизнь моей матери, умершей от горя? Можете вы воскресить мертвых? Можете вы дать мне счастливое прошлое, чистую совесть и надежду на прощение Бога? Нет, вы ничего подобного сделать не можете.

Мистер Генри Дунбар был светским человеком. Он имел барские наклонности, очень редко выказывал свои чувства, и желал только одного — жить весело и беззаботно. Это был бездушный эгоист; но так как он обладал громадным богатством, то люди мало обращали внимания на такие незначительные недостатки, как эгоизм и бездушие, и громко восхваляли его изящные, аристократические манеры и красивую наружность.

— Милый мой Вильмот, — сказал он, не обращая внимания на тираду своего собеседника. — Все это — сентиментальности. Разумеется, я не могу возвратить вам прошлого. Прошлое принадлежало вам, и вы могли устроить его по своей воле. Если вы пошли по дурной дороге, то не имеете никакого права винить в этом меня. Пожалуйста, не говорите о разбитых сердцах, о погубленной жизни и о подобных вещах. Я пожил довольно на свете и знаю настоящую цену всем этим глупостям; я сожалею, что ввел вас в затруднительное положение и готов сделать все, чтобы вознаградить вас за это старое дело. Я не могу возвратить вам прошлого, но могу дать то, за что большинство людей готово продать прошлое, настоящее и будущее — я могу дать вам денег.

— Сколько? — спросил Джозеф Вильмот, с едва сдерживаемой яростью.

— Гм! — проговорил англо-индиец, задумчиво покручивая свои серые усы. — Посмотрим, что бы, например, удовлетворило вас, мой добрый малый?

— Я предоставляю вам назначить сумму.

— Хорошо. Я полагаю, вы будете совершенно довольны, если я дам вам капитал, на проценты от которого вы могли бы спокойно прожить вашу оставшуюся жизнь. Положим, что эти проценты будут пятьдесят фунтов в год.

— Пятьдесят фунтов в год, — повторил Джозеф Вильмот. Он уже совладал со своей страстью и говорил очень спокойно. — Пятьдесят фунтов в год — один фунт в неделю?

— Да.

— Я принимаю ваше предложение, мистер Дунбар. Один фунт в неделю. С этими деньгами я могу прожить, как живет рабочий народ в своих конурах. У меня есть дочь, прелестная девушка, одних лет с вашей дочерью; она будет пользоваться вместе со мной этим доходом и будет иметь столько же причин, как и я, благословлять вашу щедрость.

— Значит, дело решенное? — произнес, зевая, англо-индиец.

— Конечно. У вас имения в Варвикшире и в Йоркшире, дом на Портландской площади и полмиллиона денег, но, разумеется, все это необходимо вам. А у меня будет благодаря вашей щедрости и в вознаграждение за позор, несчастье, нищету и горе, которые я испытывал в течение тридцати пяти лет, один фунт в неделю до конца моей жизни. Тысячу раз благодарю вас, мистер Дунбар. Я вижу, что вы не изменились. Вы тот же человек, которого я еще мальчиком любил, и я принимаю ваше щедрое предложение.

И он засмеялся громко и вместе с тем дико и странно; но мистер Дунбар не обратил внимания на такую мелочь, как хохот его старого слуги.

— Теперь, когда мы покончили со всеми этими сентиментальностями, — сказал он, — потрудитесь приказать принести мне завтрак.

VIII

Первая станция на родине

Джозеф Вильмот повиновался своему прежнему господину и заказал отличный завтрак, который был сервирован самым великолепным образом. Мистер Дунбар спустился с высоты своего величия до дружеской благосклонности к своему старому слуге и настойчиво потребовал, чтобы он сел с ним рядом за роскошно убранный стол. Англо-индиец воздавал полную справедливость вкусному завтраку, запивая рябчика и салат с морским раком добрыми стаканами замороженного мозельвейна; но Вильмот ел и пил очень мало и с какой-то странной рассеянностью крошил хлеб, присматриваясь к своему собеседнику. Он открывал рот только тогда, когда его прежний господин обращался к нему с вопросом, да и то говорил как-то принужденно, почти машинально, что непременно возбудило бы подозрение во всяком другом человеке, но не в Генри Дунбаре, который был всегда равнодушен к чувствам своих ближних.

Покончив с завтраком, англо-индиец встал из-за стола и подошел к окну; а Джозеф Вильмот продолжал сидеть за столом, и непочатый стакан вина стоял перед ним. Янтарная влага перестала уже искриться в стакане, и хотя бутылка мозельвейна в полгинеи ценой едва ли бывала обыкновенным напитком каторжника, однако он, казалось, не оценил его достоинства. Он сидел, поникнув головой и опершись рукой на колено, и думал.

Генри Дунбар развлекался картинами многолюдной улицы — быть может, самой широкой, светлой, красивой улицы во всей Англии; но минут через десять он отвернулся от окна и посмотрел на своего старого слугу. Тридцать пять лет тому назад он имел привычку быть на дружеской ноге с этим человеком, делать его поверенным и товарищем своей жизни. Вот и теперь — будто не было этих тридцати пяти лет и Джозеф Вильмот никогда не был обижен им — Дунбар хотел быть прежним и обратился к своему собеседнику с высокомерной благосклонностью, какую монарх обыкновенно выказывает своему первому министру.

— Пей же вино, Вильмот, — прикрикнул он, — не сиди, пожалуйста, в таком глубоком раздумье; можно подумать, что какой-то большой махинатор раздумывает о застое денежных оборотов. Послушай, приятель, я желаю, чтобы мое возвращение на родину приветствовалось ясными, веселыми лицами. Там, вдали от нее, я насмотрелся на темные, угрюмые лица; теперь мне хочется, чтобы все смеялось и радовалось вокруг меня. Посмотрев на тебя, так, право, подумаешь, что ты совершил убийство или замышляешь что-нибудь в этом роде.

Отверженник засмеялся.

— А вы думаете, что у меня много причин радоваться? — спросил он тем же тоном, с которым согласился принять щедрые предложения банкира, — посмотрю вперед — передо мной такая приятная жизнь; оглянусь назад — такие отрадные воспоминания! Сэр, память, как я думаю, — это книга с картинками, которую человеку приходится беспрестанно рассматривать, хочешь не хочешь. Бывают картины страшные, вздрагивает человек, смотря на них; и горьки они ему, хуже смертной казни, но он должен на них смотреть. Как-то читал я историю, то есть моя девочка читала мне ее… бедное дитя! Она старалась примирить меня с тем, что было!.. Так человек, написавший эту историю, теперь уверяет, что для самого несчастного страдальца в мире хорошо повторять молитву: «Господи, сохрани мне добрую память». Но, мистер Дунбар, что доброго в памяти, если надо помнить только преступления?.. Можем ли мы молиться о сохранении таких воспоминаний? Не лучше ли молиться, чтобы уничтожилась память ума и сердца, чтобы у нас совсем не было способности оглядываться на прошлое? Если бы я мог забыть все зло, которое вы мне сделали тридцать пять лет назад, я был бы совсем другим человеком, но я не могу забыть этого. Каждый день и каждый час моей жизни я вспоминаю об этом. Моя память так свежа, как будто тридцати пяти лет не бывало, как будто это случилось только год назад.