Елена Арсеньева - Дорогу крылатому Эросу! (Александра Коллонтай) Страница 16

Однако тот все же поехал… Бог ты мой, как же ругательски ругала себя Александра потом за то, что не послушалась умного человека!

Вышло совершенно по известной песне: «Дан приказ – ему на Запад, ей в другую сторону…». Александре предложили посольский пост в Мексике, а Марселю предстояло отправиться в Токио.

Это был удар… Кое-как удалось смягчить «приговор» Марселю – ему позволили отбыть в Париж. Но свой «приговор» Александре смягчить не удалось. К тому же напоследок сам Сталин лично вручил ей некое письмецо из села Ильинского Панкрушихинской волости Каменского уезда Ново-Николаевской губернии, посоветовав прочесть его в одиночестве. То самое, в котором была пресловутая фраза: «Мы Коллонтай или мы не Коллонтай?!»

Неизвестно, от чего был у нее сильнее шок: от перспективы никогда больше не видеть Марселя – или от прочтения письма. Одно было хорошо: если Сталин дал ей прочесть этот пасквиль, значит, он воспринимает Александру всерьез, по-прежнему относится к ней иронически, но считает существом беззлобным и безопасным. Может быть, ей удастся сохранить в начинающейся мясорубке не только жизнь, но и шанс снова соединиться с тем, кого она любит.

Только надо немножко потерпеть. Ехать в Мексику и немножко потерпеть в этой непредставимой, фантастической стране. И зачем-то только Кортес открыл ее четыре или даже пять веков тому назад? Кто его об этом просил?!

Кортеса, конечно, никто не просил, а вот Александру попросили выехать в Мексику незамедлительно. Марсель провожал ее до Смоленска, потом ему предстояло вернуться в Москву. Последняя ночь любви в поезде… Может быть, в самом деле последняя ?

Они не позволяли себе думать о самом плохом. Готовься к худшему, но надейся на лучшее – не в этом ли величайшая мудрость жизни?

Она еще успела до отправления парохода из Гааги побывать в Париже и позаботиться о туалетах: госпожа посол порядком отстала от моды в богоспасаемой Христиании! Александра считала, что если что-то делать, то делать хорошо, а потому журналисты, которые выследили ее около бутика на рю де ла Пэ, с восхищением констатировали, что блеск ее туалетов и мехов затмевают туалеты мадам Красиной и мадам Каменевой. А эти две посольские супруги славились своим мотовством за счет государства рабочих и крестьян! Наиболее пронырливым журналюгам удалось даже выхватить у мадам Коллонтай что-то похожее на интервью. Она выразилась в том смысле, что можно быть дельным человеком, думая о красоте ногтей: «Можно оставаться хорошим коммунистом, элегантно одеваясь и пользуясь помадой и пудрой!»

И, обогатив Европу этим трюизмом, «прекрасная мадам Коллонтай» отбыла на океанском пароходе «Лафайет» в Вера-Крус, откуда ее путь лежал в Мехико.

Мануэль Перес, шеф протокола министерства иностранных дел, с иронической ухмылкой наблюдал «коммунистическую возню» на перроне. Прибытия поезда из Вера-Крус ожидали самые оголтелые крикуны, изображавшие из себя антиправительственную оппозицию. Сами по себе они были нисколько неопасны, только уж очень крикливы, и более респектабельные пассажиры поглядывали на пылких люмпенов не без опаски. Смешнее всего было то, что и почтенный сеньор Перес в элегантном черном костюме и эти оборванцы встречали одну и ту же особу: новую советскую амбассадриссу.

Вот объявили о прибытии поезда, и Перес вразвалку двинулся к пульмановскому вагону первого класса. «Оппозиция» дружно повалила к общему.

– Los cretinos! – пробормотал шеф протокола.

Нет, в самом деле – кретины! Разве представительница великой державы – пусть даже и давшей изрядную трещину – может прибыть в страну, где ей предстоит быть послом, в вагоне третьего класса, пропахшем чесноком и потом? Они, пожалуй, эти недоумки, считают сеньору… как ее?.. Сеньору Коллонтай ровней себе!

Однако через минуту Перес понял, что если здесь и есть кретин, то это именно он, шеф протокола. Оказывается, многолетнее чутье его обмануло! Амбассадрисса вывалилась именно из переполненного крестьянами и работягами общего вагона, и люмпены восторженно заорали, приветствуя ее:

– Viva companiera Kollontaj!

Перес насмешливо озирал изящную и очень красивую даму в прелестном дорожном платье и кокетливой шляпке. Если у нее хватает денег на такие туалеты, неужели не хватило на билет в первом классе? Или просто оплошал дипломатический сотрудник советского представительства, Леон Гайкис? Этот оборванец ничем не отличается от прочих коммунистов: потрепанный грязноватый костюм, мятая кепка, рубашка, которая давно забыла о стирке…

Сеньора большевичка между тем смерила ледяным взором собравшуюся толпу, которая не переставала орать ей приветствия, что-то резко сказала Гайкису, который пытался познакомить ее с вождями местного пролетариата, и нетерпеливо огляделась, явно отыскивая официальных встречающих.

«Мой выход!» – понял Перес и приблизился к сеньоре Коллонтай со скучающим выражением лица.

Ух ты, какая хорошенькая бабенка! А в представительских документах указано, будто она уже отмотала больше чем полвека на этой каторге, называемой жизнь… Нет, в самом деле – дамочка еще очень даже ничего! Жаль, что связалась с быдлом. И, развязно ухмыляясь, Перес небрежно бросил:

– Salud, companiera Kollontaj!

И замер в ожидании, когда большевичка подаст ему руку. Однако она смотрела на него тем же ледяным взором, что и на «группу товарищей», да еще и брови высокомерно приподняла, потуже натягивая на изящную руку тончайшую лайковую перчатку – точь-в-точь в цвет костюма… Под ее немигающим взглядом шеф протокола Перес вдруг ощутил себя мальчишкой-оборванцем, попрошайкой, а может, даже прокаженным перед высокородной сеньорой с богатой фазенды. Он растерянно переступил с ноги на ногу, потом почтительно согнул спину, осторожно взял в ладони ручку сеньоры амбассадриссы и с трепетом поднес к губам, старательно выговаривая по-французски:

– Bonjour, votre excellence, madam! Добрый день, ваше высокопревосходительство, сударыня!

Серые глаза вмиг потеплели, и такая обворожительная улыбка взошла на пухлые губки прелестной амбассадриссы, что шеф протокола Мануэль Перес надолго потерял покой…

Ох, как было тяжело в Мексике! У Александры мгновенно сложились наилучшие отношения с официальными чиновниками и со всем дипломатическим корпусом – словом, со всеми, кроме Гайкиса. Она долго не могла простить ему того, что он заставил ее тринадцать часов трястись в общем вагоне, чуть не доведя до сердечного припадка: якобы скромность приличествует представительнице большевистского государства. Слава богу, что удалось избежать общения с «делегатами трудящихся». Тут уж она заявила, как отрезала: