Сидони-Габриель Колетт - Клодина замужем Страница 17

– Рези… ваше имя пахнет резедой…

– Здесь – да. Однако мне кажется, что в Вене оно встречается так же часто, как в Париже – какая-нибудь Нана или Титин.

– Это всё равно… Рези. Как красиво звучит: Рези!..

– …в ваших устах!

Она проводит прохладными пальцами по моему стриженому затылку так неожиданно, что я подскакиваю, и это результат скорее нервозности, нежели удивления: вот уже десять минут её блуждающий взгляд неотступно скользит по моей шее.

– Рези…

На сей раз её зовёт муж, чтобы увести домой. Он подходит со мной проститься, и я переживаю смущение, глядя в его непроницаемые голубые глаза. Импозантная внешность!.. Думаю, за этой внешностью ещё может таиться немало ревности и деспотизма: стоило ему лишь окликнуть Рези, и она поспешно, без возражений встала. Этот человек говорит не торопясь, с большими паузами (будто через каждые три слова ждёт «подсказки суфлёра», говорит Можи). Очевидно, он следит за дикцией, чтобы окончательно изжить английский акцент.

Мы договорились, что «будем часто видеться», что «госпожа Клодина – чудо». Я навещу, если только исполню обещание, эту светловолосую Рези у неё дома, в двух шагах отсюда, на проспекте Клебер.

Рези… От всего её существа веет ароматом ирисов и папоротников; этот запах ассоциируется с порядочностью, простотой и дикостью, что удивляет и восхищает из-за контраста, потому что я не чувствую в Рези ни дикости, ни простоты, ни чёрт возьми, порядочности, она слишком для этого хороша! Она говорила о своём муже, о путешествиях, обо мне, но я так ничего и не знаю о ней кроме того, что она прелестна.

– Ну как, Клодина?

Мой дорогой Рено, утомлённый, но весьма довольный, с удовольствием оглядывает опустевший наконец салон. Грязные тарелки, надкушенные и брошенные пирожные, пепел сигарет, оставленных на подлокотнике кресел и выступе окна (не очень-то они стесняются, эти скоты-визитёры!), бокалы, выпачканные жуткой липкой смесью: я сама видела, как один поэт-южанин, косматый, как и положено поэту, смешивал оранжад, кюммель, коньяк, черри Роше и русскую анисовку! «Напиток "Иезавель[5]"!» – вскричала миниатюрная госпожа де Лизери (близкая подруга Робера Парвиля), сообщившая мне, что в Уазо школьники, воспитанные на «Гофолии» Расина, называли все «жуткие смеси» «Иезавелями».

– Так что ты скажешь о моём приёме, Клодина?

– Ах, приём!.. Бедненький вы мой! Думаю, вы достойны не столько осуждения, сколько жалости… и пора бы отворить окна. Осталось много пирожных с орешками, они выглядят довольно аппетитно; вы уверены, как сказал бы мой благородный отец, что никто не «вытирал об них ноги»?

Рено качает головой и прижимает пальцы к вискам. (Мигрень настигает его.)

– Твой благородный отец чрезвычайно осторожен. Бери с него пример и не прикасайся к этим сомнительным дарам. Я видел, как Сюзанна и Лизери запускали туда вороватые лапки; неведомо, где эти руки находились прежде: они несли следы усталости, судя по траурным каёмкам под ногтями…

– Фу!.. Замолчите, или я не смогу есть за ужином. Идёмте в туалетную.

Мой муж столько перенёс за сегодняшний день: даже я чувствую себя раздавленной. Рено – о юноша с седыми волосами! – оживлён больше обыкновения. Он бродит по квартире, болтает без умолку, смеётся, вдыхает исходящий от меня аромат, и одно это, кажется, способно прогнать одолевшую его было мигрень; он ходит кругами вокруг моего кресла.

– Что вы кружите, как сарыч?

– Сарыч? Правда? Не знаю, как он выглядит. Погоди-ка… По-моему, это коричневый зверёк; он стучит копытами, у него скверный характер. Ну как?

Образ хищной четвероногой птицы меня развеселил. Я разражаюсь громким смехом; мой муж смутился и замер перед моим креслом. Но я хохочу ещё громче, и его взгляд меняется: он смотрит на меня, прищурив глаза.

– Ах ты, пастушок мой кудрявый! Неужели это так смешно? Посмейся ещё, покажи свой язычок.

(Осторожно! Мне угрожает чересчур страстная любовь…)

– Хорошо, только не перед ужином.

– После?

– Не знаю…

– Тогда и перед и после. Ты заметила, как я ловко всё уладил?

Слабая трусливая Клодина! Он так умеет иногда поцеловать, что на меня это действует, как «Сезам…», а после его поцелуев я ничего не хочу знать – только ночь, наготу, молчаливую и тщетную борьбу с собой, когда я пытаюсь удержаться минуту… другую… на пороге несказанной радости.

– Рено, что это за люди?

Потушив лампу, я занимаю своё место в постели – на плече у Рено, моей любимой подушки. Рено укладывает свои длинные ноги (я сейчас же пристраиваю рядом свои– зябкие) и тычется затылком в поисках подушки, набитой конским волосом. Это непременные приготовления ко сну, а им предшествуют или же за ними следуют столь же обычные ритуалы другого характера…

– Какие люди, деточка?

– Супруги Рези… Я хотела сказать – Ламбруки.

– Ага! Я так и думал, что жена тебе понравится.

– Отвечайте же скорей: что за люди?

– Это прелестная пара, но они друг другу не подходят. В жене я ценю молочно-голубого цвета плечи и шею в прожилках – она показывает то и другое на званых вечерах, как может это делать молодая женщина, заботящаяся о чужом удовольствии; ей свойственны вкрадчивое кокетство – скорее в жестах, нежели в словах – и вкус к временным стоянкам. В муже меня заинтересовали его когда-то могучие, а теперь обвислые плечи, что тщательно скрывается, как и пришедшая в упадок былая корректность. Полковник Ламбрук навсегда остался в Колониях, возвратилась оттуда лишь его физическая оболочка. Он продолжает там никому не ведомую жизнь, перестаёт отвечать, как только с ним заговаривают о его дорогой Индии, и угрюмо молчит, пытаясь таким образом скрыть волнение. Какое страдание, какая красота, какая мука влекут его в Индию и удерживают там? И ведь так редко бывает, девочка моя, чтобы человек, замкнувшись в себе, хранил свою тайну от целого света!

(Так ли редко, дорогой Рено?)

– …когда я впервые ужинал у них два года тому назад в фантастическом «базаре», который служил им в те времени «семейным очагом», мне довелось отведать великолепного бургундского. Я полюбопытствовал, могу ли я где-нибудь найти нечто подобное. «Да, – отвечает Ламбрук, – и оно недорогое». Он на мгновенье задумывается и, подняв бронзовое лицо, продолжает: «Двадцать рупий, кажется». А ведь прошло уже десять лет, как он вернулся в Европу!

Я молча думаю с минуту, прижавшись к горячему плечу моего друга.

– Рено, он любит жену?

– Может быть, да, а может, и нет. Он держится с ней с грубоватой вежливостью, которая, на мой взгляд, не предвещает ничего хорошего.

– Она ему изменяет?

– Птенчик мой! Откуда же мне знать?