Джудит Тарр - Дочь орла Страница 17

Рим — это стена в пятнах и трещинах, это руины и пустыри, это скопление деревень, — все это считает себя Римом. У них даже было то, что они называли Сенатом, где плелись интриги, отдаленно напоминавшие константинопольские, и царил мятежный дух, как и во времена расцвета.

Папа жил не в этом Риме. Его дворец стоял отдельно, рядом с базиликой Святого Иоанна на холме Целий, этот город в городе назывался Латеран. Между ним и обиталищами мирских римлян простирались развалины и зеленые заросли, кое-где перемежавшиеся полями и виноградниками.

Все это выглядело еще более странно, чем представляла себе Аспасия, даже после долгой поездки из Бари по разрушающимся римским дорогам, через разрушающиеся города римлян, по обломкам империи. Бари даже сейчас оставался византийским городом и приветствовал Феофано как дочь императора. Но север Италии принадлежал варварам, и Рим принадлежал им; ясно было видно, чего стоит императорская власть Оттона. На полдороге между Бари и Римом их ждали посланцы императора — охрана в саксонском вооружении, которая приняла от византийцев их обязанность охранять невесту императора и ее людей. Когда уехали охранники, не осталось людей из Византии, кроме Феофано и Аспасии, молчаливой Елены и нежной Фебы, которая, впрочем, оказалась сильнее, чем можно было ожидать. Мария лежала больная в Бари — Аспасия считала, что это — ностальгия, а не что-то другое, — и ее сестра Анна упросила, чтобы ей разрешили остаться ухаживать за больной. Феофано не возражала. «Лучше два человека, которые хотят ехать, — сказала она, — чем дюжина людей, которые не хотят». Феба не особенно хотела, но, по-видимому, решила, что служить королеве — большая честь. Елена не говорила, почему предпочла остаться. Она просто была здесь, безупречная служанка с непроницаемым лицом и хорошими манерами.

Теперь Феба и Елена теснились вместе с Феофано в занавешенных носилках. Аспасия ехала верхом на муле, полагая, что устроилась гораздо более удобно. Она училась говорить по-германски у отца Гофрида, на чьем муле ехала, но по мере приближения к городу учеба шла все хуже. Наконец, чтобы не опозориться окончательно, она оставила это занятие и с облегчением перешла на благородный греческий:

— И это называется Рим?

— Это, — отвечал Гофрид с покорностью истинного святого, — это Рим. Да.

— Но здесь же одни развалины. А это что же? Никогда не видела бобовых полей среди города.

— Константинополь совсем не такой, — согласился Гофрид.

Она подозревала, что он посмеивается над ней. Но лицо его было, как всегда, спокойно, он смотрел своими ясными синими глазами то на нее, то на печальные развалины. Местность, по которой они ехали, древняя римская кампанья, была покрыта зеленью, но это была болотная зелень, дышавшая лихорадкой.

— Где же былая слава? — сказала Аспасия. Она чувствовала себя обманутой.

Гофрид принялся отгонять мух, кружившихся над мулом, как он делал всегда, когда был не расположен спорить.

— Подожди, — только и сказал он, — и ты увидишь.

Аспасия вздохнула. Город потихоньку приближался. Вскоре она увидела развевающиеся флаги и пеструю толпу. Перед ними были ворота. В ответ на ее вопрос Гофрид объяснил, что это не Латеранские ворота. Те находятся дальше на восток. Эти назывались Порта Латина. Феофано пронесут через них и дальше по всему городу до папского дворца.

Когда они подъехали ближе, Аспасия подумала, что надо бы открыть занавеси, защищавшие Феофано от пыли, мух и любопытных взглядов. Но в носилках не было и признака движения, никто не подглядывал в щелочку. Аспасия виновато опустила глаза. Она должна была бы быть сейчас там, чтобы поддержать Феофано. Но в носилках было тесно и троим, а небо было высоким и чистым, воздух, хотя и пах болотом, был свежее, чем в душных носилках. Аспасия подогнала своего мула поближе, скромно прикрыла лицо вуалью. Сопровождавшие их всадники выпрямились в седлах, на суровых лицах чужеземных солдат читалось волнение. Казалось, они готовятся к бою. Стена и ворота были увешаны багряными, синими и золотыми флажками, люди, разместившиеся на стене и у ворот, конные и пешие, блистали нарядами. Их было там не меньше тысячи, и все они разразились приветственными криками, когда маленький отряд делал последние шаги по такой долгой дороге. Несколько человек двинулись навстречу: монахи в черном, священники в зеленых, белых, алых, золотых одеждах. Одетый роскошнее всех был в высоком головном уборе, похожем на шлем, и ехал на белоснежном муле.

Гофрид перекрестился.

— Его святейшество, — сказал он почтительно. — Сам папа Иоанн.

Аспасия не испытывала особого благоговения. Эти римские епископы считали себя главными среди князей церкви. Но в Константинополе на это смотрели иначе. Конечно, Иоанн — большая фигура в церкви, но патриарх Василий равен ему; император Иоанн — тоже. А Аспасия была Багрянородной.

Даже во всем своем блеске папа Иоанн выглядел добродушным стариком. С помощью двух монахов он слез со своего мула и ждал, стоя посреди дороги, пока охранники подъехали к нему, все как один спешились и стали на колени. Так же поступила и Аспасия. Он произнес слова благословения на звучной латыни и сотворил над всеми крестное знамение. Затем он подошел к носилкам.

Стоявший ближе всех охранник догадался откинуть занавес. Феофано сидела, опустив вуаль, служанки прятались за ее спиной. Она была похожа на икону. Она склонила голову под благословение папы. Он улыбнулся ей и сказал на довольно правильном греческом:

— Приветствуем тебя в Риме, дочь моя. Пусть Бог подарит тебе долгие годы среди нас.

Феофано что-то пробормотала в ответ. Папа отошел. Охранники снова двинулись вперед, уже пешком, ведя коней в поводу.

Теперь, когда Бог сказал свое слово, могли бы показаться и цари земные. Аспасия знала, что оба Оттона, отец и сын, где-то здесь, в ревущей толпе чужеземцев, и, конечно, это их знамя, с драконом франкского короля Карла, прозванного Великим, а на верху древка — золотой орел, наподобие орла римских легионов. Но людей было слишком много, слишком сверкали на солнце их одежды. Она заморгала, ослепленная блеском.

Вот они. Мужчина на рыжем коне, юноша — на сером. Оба в коронах. Оба в роскошных пурпурных мантиях поверх белых туник. Мужчина ехал на пару шагов впереди. Все линии его тела были четки и резки, он напоминал меч. Его коротко подстриженная борода, белокурая в молодости, теперь была тронута сединой. Глубокие морщины бороздили лицо; глаза запали. Но, золотые, как у сокола, они смотрели пристально и остро, охватывая все вокруг одним быстрым взглядом.

У сына были такие же соломенные волосы, и лицо было похоже по очертаниям — узкое, с худыми щеками и тяжелым подбородком. Но цвет глаз был другой, серо-зеленый, и выражение не было таким жестким. Он выглядел угрюмым, хотя видно было, что он таков не всегда. Он был еще очень молод.