Робин Максвелл - Синьора да Винчи Страница 17

Из показного великодушия они на субботу отпускали меня домой, но не позволяли брать с собой Леонардо. Вот почему мои посещения нашей аптеки всегда оказывались мучительно недолгими: я очень скучала по папеньке, но не могла же я лишить сына пищи!

К счастью, Леонардо, вероятно, вполне хватало моего молока, потому что за это время он ни разу не болел. Его миновали все обычные детские хвори, а нрав у малютки обнаружился самый что ни на есть веселый и легкий. Честно говоря, нам никто из его отцовской родни и не был нужен: мы с сынишкой были неразлучны и от души наслаждались обществом друг друга.

Он не переставал радовать и поражать меня своей смышленостью. Когда ему исполнилось полгода — пусть мне не верят! — Леонардо уже сделал первые шажки. Он долго не говорил, но едва это случилось — ему было два годика, — то больше не замолкал ни на минуту. И первым делом Леонардо начал задавать вопросы, например такие: «Что это?», «А там что?», «Почему?» — и так беспрестанно. Стоило всего лишь раз ответить ему, что это за цветок, птица, насекомое или предмет, и их названия накрепко запечатлевались в его памяти.

Я видела, как он терпеливо сидит где-нибудь во дворе, пытливо таращась на кузнечика, карабкающегося по стеблю травы. Клянусь, Леонардо исследовал его точно так же, как мой папенька внимательнейшим образом изучал осадок на дне своих мензурок. После этого двухлетний естествоиспытатель делился со мной своими заключениями и закидывал меня шквалом вопросов: «Зачем он зеленый?», «Он листочек ест?», пищал от восторга: «Он чистит ногу!» — или удивлялся: «Зачем нога длинная?»

Поначалу меня смущало, что, несмотря на его любовь к живым существам, Леонардо не выказывал чрезмерного сожаления, если они умирали. Он зачарованно разглядывал их трупики, без всякого отвращения брал их в руки и с бесконечным интересом вертел так и сяк в своих проворных пальчиках, довольный тем, что они не вырываются и не кусают его.

Может быть, Пьеро в это время приходилось еще тяжелее, чем мне: у меня все-таки был Леонардо. Сам наш сын вряд ли даже понимал, что этот синьор — его отец и что ему нужен еще кто-то кроме обожающей его мамочки.

Единственным светлым человеком во всей семье да Винчи был Франческо — в жизни не встречала души добрее, чем он. Франческо настолько отличался от них всех, что мне даже иногда казалось, будто он им вовсе не родной. Он часто заходил к нам в закут и угощал яствами, которые стянул на кухне. Дарил племяннику вырезанные им из дерева игрушки, подчас движущиеся. Они увлекали Леонардо больше всех прочих и надолго поглощали его внимание. Для сына это были своего рода насекомые, пусть и неодушевленные, но вполне достойные изучения и приложения рук.

Если выдавался погожий денек, Франческо, отправляясь на луг пасти стада, обычно заходил ко мне и испрашивал разрешения взять на прогулку племянника, обязуясь хорошо присматривать за ним. Сколько раз я наблюдала, как они оба выходят в оливковую рощу через задние ворота: Леонардо верхом на «дяде Чекко» или у него под мышкой, словно куль с зерном. В компании дяди мой сын всегда хихикал и вопил от радости, и мне было ясно как день, что брат Пьеро желал бы называть мальчика своим сыном. Его любовь к нему словно тщилась искупить непростительные грехи всей семьи.

Ко мне Франческо относился как любящий брат — в детстве мне не довелось насладиться подобным счастьем. И мне как-то в голову не приходило, что, несмотря на наше сближение, этот молодой красавец ни разу не попытался приударить за миловидной юной женщиной. Подчас мне вспоминались замечания Пьеро насчет брата-флоренцера, который влюблен в мужчин, но все это не имело для меня значения. Он был мне другом и братом, а для Леонардо — добрым дядюшкой. Все остальное я отвергала как несущественное.

Однажды студеным зимним вечером, когда Леонардо уже посапывал в своей люльке, Франческо прокрался в хлев с прибереженной тайком охапкой дров для нашего очага. Вид у него был удрученный, и, пока он старательно подкидывал поленья в маленькую топку, я окольными путями попыталась выведать, в чем дело.

— С моим братом стало невозможно жить бок о бок, — произнес Франческо. — Он все еще сохнет по тебе — ты ведь и сама знаешь, правда?

Я промолчала.

— Все здесь знают, — добавил он.

— Зачем же он так поступил? — спросила я. — Зачем он обещал жениться на мне, если все равно знал, что этому не бывать?

— Наш отец — равнодушный, бесчувственный человек. Он бьет свою жену, часто и по любому пустяку. Он и с сыновьями управляется так же — с помощью кулаков. И со своим любимцем Пьеро тоже…

Это невольное признание, очевидно, удивило и самого Франческо.

— Брату казалось, что заживи он самостоятельно и стань известным нотариусом, то сразу освободится от отцовских обычаев. Пьеро мечтал о собственной семье, достойной и честной, — ее он хотел создать подальше отсюда, во Флоренции. Думал, что его семья будет во всем отличаться от нашей.

Эти откровения давались Франческо с трудом: он опустил глаза долу и носком башмака праздно ворошил на земляном полу соломенную подстилку.

— Но Пьеро не рассчитал своих сил, недооценил свое слабоволие… и родительский гнев. «Я-то надеялся, что у тебя есть хоть толика ума!» — кричал на него наш отец в тот вечер, когда Пьеро вернулся домой и объявил, что женится на тебе. — Франческо явно забавлялся, лицедействуя от имени взбешенного Антонио, — «Каким же надо быть глупцом, чтобы надеяться достичь каких-либо высот в обществе, женившись на ничтожной деревенской девке без всякого приданого! О чем только ты думал?! Тебе, вероятно, не приходило в голову, что я могу лишить тебя наследства!»

— А о чем он думал? — спокойно осведомилась я.

— Пьеро очень любил тебя, Катерина. Он всей душой стремился отличаться от отца. А теперь… — Франческо запнулся, но мой взгляд побудил его высказаться до конца. — А теперь прежняя любовь к тебе выродилась у него в горечь. Почти в ненависть. Каждый день он видит, как ты ходишь поблизости, и это растравляет его. А его жена места себе не находит от злобы на женщину, которую Пьеро истинно вожделеет, но не смеет притронуться к ней и которая живет в дворовом закуте с их прелестным сынишкой — единственным наследником ее мужа. Но все старания Пьеро не могут поторопить ее чрево зачать.

Франческо говорил сущую правду. Порой из раскрытого окна спальни молодой четы до меня доносились безрадостное кряхтенье Пьеро и страдальческие постанывания Альбиеры. Месяц шел за месяцем, а прачка исправно уносила стирать вороха окровавленного белья Альбиеры, и я понимала, что настроение у домочадцев становится все угрюмее.