Анн Голон - Анжелика Страница 18

— Кое-что.

— Они были вызваны арестом советника Брусселя. Однажды утром по приказу регентши его арестовали как раз в тот момент, когда он принял слабительное. Крики служанки всполошили чернь, и Коменж, полковник королевской гвардии, не стал дожидаться, пока старик оденется, а поволок его прямо в халате, по дороге то и дело меняя кареты. Не без труда удалось ему выполнить приказ королевы. Позже он мне признался, что эта скачка сквозь толпы бунтовщиков была бы даже забавной, если бы он умыкал какую-нибудь хорошенькую девицу, а не заплаканного старика, который не понимал, что происходит. И вот чернь, которую полковник сумел обвести вокруг пальца, начала перегораживать улицы баррикадами. Народ обожает эту игру, она помогает ему излить свой гнев.

— А как же королева и маленький король? — встревожено спросила чувствительная тетушка Пюльшери.

— Что вам сказать? Сначала она весьма высокомерно встретила этих господ из парламента, но потом пошла на уступки. С тех пор они уже много раз ссорились и мерились. Право, эти последние месяцы Париж бурлит страстями, словно ведьмин котел. Париж — прелестный город, ничего не скажешь, но его заполонили всякие оборванцы и прочий сброд, от которых избавиться можно только одним способом: собрать всех в кучу и сжечь, как отбросы.

Я уж не говорю о всяких там памфлетистах и голодранцах-рифмоплетах, чьи перья жалят посильнее пчелы. Париж наводнен пасквилями в стихах и в прозе, и все они кричат одно и то же: «Долой Мазарини! Долой Мазарини!» Их так и называют — «мазаринады». Королева обнаруживает «мазаринады» даже у себя в постели, а ведь ничто так не способствует бессоннице и не портит цвет лица, как эти невинные на вид бумажки.

Короче говоря, разразилась драма. Господа из парламента это давно предчувствовали; они все время опасались, как бы королева не увезла маленького короля из Парижа, и по три раза за вечер приходили большой толпой якобы полюбоваться, как спит прелестное дитя, а на самом деле желая удостовериться, что он на месте. Но испанка и итальянец всех перехитрили. В день богоявления мы весело пировали при дворе, ни о чем не подозревая, съели традиционную лепешку. Примерно в середине ночи, когда я с несколькими друзьями собирался продолжить праздник в тавернах, мне был дан приказ собрать своих людей, экипажи и направиться к одной из застав Парижа. А оттуда — в Сен-Жермен. Там я обнаружил прибывших до меня королеву с обоими сыновьями, фрейлин и пажей — все это испанское общество спало на соломе в старом замке, где гуляли сквозняки. Пожаловал туда и монсеньор Мазарини. С тех самых пор Париж осажден принцем Конде, который встал во главе королевской армии. Парламент в столице продолжает потрясать знаменем мятежа, но он в большом смятении. Коадъютор Парижа Поль де Гонди, кардинал де Рец, не прочь занять место Мазарини, и он присоединился к бунтовщикам. Я тоже последовал за принцем Конде.

— Вы меня очень утешили этой новостью, — вздохнул старый барон. — При Генрихе IV подобного безобразия никогда бы не случилось. Подумать только, члены парламента и принцы поднимают бунт против короля Франции! Вот оно — влияние идей, вывезенных из-за Ла-Манша. Ведь ходят слухи, что английский парламент тоже поднял мятеж против своего короля и даже посмел бросить его в тюрьму.

— И даже положить его голову на плаху. Месяц назад его величество Карл I был казнен в Лондоне.

— Какой ужас! — в один голос воскликнули все, потрясенные услышанным.

— Как вы догадываетесь, в Сен-Жермене это известие никому не придало бодрости, тем более что убитая горем вдова короля Англии находится там с обоими своими детьми. И тогда было решено: с Парижем надо держаться сурово и непримиримо. Я послан сюда как помощник мессира де Сен-Мора, чтобы набрать в Пуату войско и передать его в распоряжение мессира де Тюренна, самого отважного из королевских военачальников.

— Было бы чертовски странно, если бы я не набрал в своих и ваших владениях, дорогой кузен, хотя бы полк для моего сына. Итак, барон, отправляйте к моим сержантам всех лентяев и неугодных вам людей. Мы сделаем из них драгунов.

— Неужели снова будет война? — медленно проговорил барон. — Казалось, все уже наладилось. Ведь только что был подписан в Вестфалии договор, подтверждающий поражение Австрии и Германии… А мы думали, что наконец-то сможем свободно вздохнуть. Конечно, нам здесь еще трех жаловаться, но каково крестьянам Пикардии и Фланрии, где испанцы торчат вот уж тридцать лет…

— Ничего, они свыклись с этим, — беспечно сказал маркиз. — Война, дорогой мой, неизбежное зло, и это просто наивно — требовать мира, в котором бог отказывает нам, бедным грешникам. Но вот что важно — так это оказаться в числе тех, кто ведет войну, а не тех, кто от нее страдает. Лично я всегда в первом лагере, ибо мое положение дает мне на это право. Одно только меня тревожит — моя жена осталась в Париже… да, да, с ними… она на стороне парламента. Не думаю, впрочем, чтобы у нее был любовник среди этих важных ученых мужей, ведь их не назовешь блестящими кавалерами. Но представьте себе, придворные дамы обожают всякие заговоры, и они в восторге от Фронды. Они приверженцы дочери Гастона Орлеанского, брата короля Людовика XIII, они носят через плечо голубые шарфы и даже маленькие шпаги в кружевных портупеях. Все это очень мило, но меня не оставляет тревога за маркизу…

— Она подвергает себя такой опасности!.. — простонала тетушка Пюльшери.

— О нет. Насколько я ее знаю, она женщина хоть и экзальтированная, но осторожная. Меня беспокоит совсем другое: боюсь, что если кто и пострадает, так это, пожалуй, я. Вы понимаете, что я хочу сказать? Подобные разлуки весьма огорчительны для супруга, который не желает ни с кем делиться. Лично я…

Сильный кашель не дал маркизу закончить, так как срочно произведенный в камердинеры конюх, чтобы поддержать огонь в камине, бросил туда огромную охапку сырой соломы. Несколько минут в окутанной дымом гостиной слышался только надрывный кашель.

— Проклятье, кузен! — воскликнул маркиз, обретя наконец дар речи. — Теперь я понимаю, почему вам хочется свободно вздохнуть. Ваш дурень заслуживает хорошей порки.

Маркиз отнесся к происшествию юмористически, и Анжелика нашла, что он довольно симпатичный, несмотря на этот снисходительный тон. Его болтовня приводила ее в восторг. Старый, сонный замок, казалось, вдруг проснулся и распахнул свои тяжелые ворота в иной мир, полный жизни.

Зато сын маркиза, напротив, становился все более мрачным. Он застыл на своем стуле в напряженной позе, его белокурые кудри рассыпались по широкому кружевному воротнику. Время от времени он в ужасе бросал взгляд то на Жослена, то на Гонтрана, а те, понимая, какое впечатление производит их неопрятный вид, нарочно подливали масла в огонь и то ковыряли пальцем в носу, то скребли голову. Их поведение огорчало Анжелику, вызывало у нее какое-то неприятное чувство, почти тошноту. В последнее время ее вообще томила какая-то тоска: у нее побаливал живот, и Пюльшери запретила ей есть сырую морковь, которую она так любила. Но в этот вечер, принесший столько переживаний и впечатлений, связанных с приездом необычных гостей, Анжелике казалось, что она заболевает. Поэтому она не вступала в разговор и тихонько сидела на своем стуле. Но стоило ей взглянуть на своего кузена Филиппа дю Плесси, как у нее сжималось горло, и она не могла понять, отчего это — от ненависти к нему или от восхищения. Никогда еще она не видела такого красивого мальчика.