Анастасия Туманова - О сколько счастья, сколько муки… (Погадай на дальнюю дорогу, Сердце дикарки) Страница 18

Илья усмехнулся в темноте.

– Ладно... леший с тобой. Ты мне, босяк, все-таки родня. Где ты там, не вижу?

– Да здеся я... Пролазь на кухню, только кадку не свороти в потемках. Воблы хочешь?

Они проговорили до утра, разодрав пополам твердого, как булыжник, леща и выпив целый жбан пива, найденный за печью. А на рассвете, когда первые лучи переползли через подоконник, Варька нашла их обоих спящими врастяжку на кухонном полу. Илья пристроил вместо подушки старый валенок, Кузьма улегся головой прямо на животе друга. От храпа качались занавески и жалобно дребезжали стоящие на столе стаканы. Варька улыбнулась, перекрестила обоих и на цыпочках вернулась в сени.

ГЛАВА 4

В июне на Москву неожиданно свалилась жара – да такая, что дивились даже старожилы. Едва распустившиеся липы и клены на бульварах пожухли, роскошная сирень в купеческих садах торчала засохшими коричневыми вениками, лужи исчезли без следа, и улицы покрылись серой пылью, в которой, свесив на сторону языки, валялись одуревшие собаки. Город словно вымер: те, кто побогаче, уехали на дачи, беднота сидела по домам, обезлюдела даже Конная площадь. Только Сухаревский рынок продолжал жизнерадостно орать под жгучим июньским солнцем.

– Дядя, продаешь порты?

– Продаю.

– Скольки?

– Два.

– Отдавай за полтинник!

– Сгинь, нечисть!

– Нет, люди добрые, слыхали вы – два рубля! Да они и одного не стоят! Ты, борода, сам взгляни, что продаешь, – штаны или решето?!

– Два.

– Да что ж это такое, святы господи? Ты в своем уме, борода? За эту рванину с собачьей свадьбы – два рубля? На Хитровке такую же рухлядь за гривенник купить можно, еще и уговаривать будут!

– Вот там, цыганская морда, и покупай.

– Ах, так?! Ну, борода, сам себе несчастья ищешь! Вот скажи, откель мне знать, где ты эти штаны взял? Может, ты их вовсе украл, а?

– Что ты! Что ты! Бога побойся, цыган, вот те крест святой...

– Украл, украл – по роже вижу! Меня не проведешь небось! Надо бы околоточного свистнуть, Илюха, а?

– Да што ты, цыган! Сдурел али как? Свои собственные порты, ей-же богу! На пропой души продаю!

– Врешь, хапаные штаны! Отдавай за полтину, не то будочника приведу!

– Кузьма! Да угомонись ты! – Илья еле оторвал друга от перепуганного мужичка с перелицованными штанами. – Далось тебе это рванье!

– Да что ж ты в мою коммерцию лезешь?! – взвился Кузьма, с сожалением провожая глазами убегающего сквозь толпу мужика. – Еще бы минуту – и он бы за полтину отдал! Вот где я теперь второго такого лаптя искать стану, а?

За семнадцать лет на Сухаревке почти ничего не изменилось – так же под стенами старой башни сидели торговцы всевозможным хламом, бабы с квасом, бульонкой и пирогами, бродячие брадобреи, сапожники и портные. Полуголые мальчишки-нищие носились в толпе, выпрашивая милостыню, воры-карманники виртуозно делали свою работу, и над всем этим висело желтое облако летней пыли.

Илье вовсе не хотелось тащиться по жаре на Сухаревку. Но Митро, у которого сегодня были какие-то дела на ипподроме, попросил его не спускать глаз с Кузьмы: «Не сегодня завтра запьет, я уж вижу!» Митро был прав: едва проснувшись, Кузьма начал искать, у кого бы занять денег. Но цыгане, которым Митро под страхом смерти запретил одалживать «этому голоштаннику», все как один отвечали: «Самому бы кто дал, морэ». В конце концов Кузьма рванул из дома со свернутой рубахой под мышкой, и Илья едва успел выбежать за ним:

– Ты куда?

– На Сухаревку.

– Зачем?

Кузьма посмотрел на него в упор. Спокойно сказал:

– Денег нет, а выпить хочется.

Эта откровенность обезоружила Илью, и он, мысленно уже представляя себе лицо Митро, сумел только проворчать:

– И я с тобой, что ли...

Кузьма не возражал. Едва оказавшись у стен Сухаревой башни, он развил бешеную деятельность, привязавшись со своей рубахой к длинному сгорбленному мастеровому с испитым лицом:

– Эй, золотая рота, бери рубашку за три гривны! Что рыло воротишь? Не на клею продаю, новая почти, с Троицы и семи дней не проносил, вот только по вороту малость вылезло, так баба твоя вмиг залатает... А вот выражаться будьте осторожны, я и сам пошлю куда пожелаете! Берешь али нет, висельник? Очень даже твоей личности соответствует, тебе так и дома скажут! Бери, дело говорю, дешевле на всей Сухаревке не сыщешь!

Через четверть часа отчаянного торга Кузьма получил от вконец ошалевшего мастерового тридцать копеек, в мгновение ока купил в другом конце развала у старьевщика-татарина потерявшую всякий вид чуйку, через полчаса продал ее у башни рябой тетке за полтинник и, потряхивая «наваренной» мелочью в кулаке, устремился к злополучному мужичонке со штанами. Но тут уже Илья пришел в себя и насильно увел его от места «коммерции».

Мимо прошла баба с лотком пирогов на голове. Кузьма на ходу подцепил один, сунул в рот. Провожая глазами уплывающий лоток, задумчиво сказал:

– Слушай, Илюха, отвязался б ты от меня. Думаешь, если выпить захочу, так ты меня удержишь? Мне ведь не пятнадцать лет, и ты мне не хозяин.

– А Митро?

– Митро... – Кузьма опустил голову. Чуть погодя нехотя выговорил: – А что Митро? Думаешь, ему охота возиться? Это он для виду орет, а так уже давно на меня рукой махнул.

– Не скажи. Ежели б махнул – в хоре бы не держал.

Кузьма пробурчал что-то. Помолчав минуту, смущенно сказал:

– Слышь, Илюха... Пусти меня, а? Мне до ночи денег позарез достать надо, так ты уж не препятствуй. А Трофимычу скажешь, что с ночи меня не видел. Знаешь ведь, все равно убегу.

В последнем Илья уже не сомневался. Тяжело вздохнув, он махнул рукой, и Кузьма, блеснув напоследок виноватой улыбкой, исчез в толпе. Вскоре до Ильи доносился лишь его голос:

– Два с гривной за вот это непотребство?! Бога побойся! Сам ты, Степка, жмот! Пузо отрастил, а совести нету! Да твой пинжак и рубля не стоит! И потом, не его ли Толоконниковых дворник второй день с полицией ищет? И к нему еще сундук с салопами? Хоть бы перелицевали, мазурики липовые, право слово! Осторожнее, смотри... Пятьдесят копеек даю, последнее слово. По рукам?

Ответа «липового мазурика» Илья уже не слышал, свернув в сторону от Сухаревой башни. Настроение было препаршивейшим. Мало того, что оказался никуда не годной нянькой, так еще и торчи здесь теперь на жаре без всякого дела и думай, как оправдываться вечером перед Митро. Черт знает что... Лучше бы на Конную отправился.

Прошло уже около месяца с того дня, как он с семьей приехал в Москву, и с каждым днем Илья все больше и больше убеждался: не нужно было этого делать. Самому ему, конечно, все равно, где орать на Конном рынке, но вот Настька... Настьку словно подменили. Жена, казалось, сбросила полтора десятка лет, снова превратившись в девчонку-певунью. Каждый вечер она отправлялась с хором в ресторан, возвращалась вместе со всеми под утро, и Илью до белого каления доводили ее сияющие глаза и не сходящая с губ улыбка. Сам он выезжал с хором не так уж часто: не было ни нужды, ни охоты. В Москве, впрочем, многие помнили знаменитого тенора Илью Смолякова, и несколько раз Митро просил: «Смоляко, давай с нами, с утра сегодня от купца Рукавишникова мальчишка прибегал, вечером желают тебя слушать». В таких случаях Илья не отказывался, ехал вместе со всеми, пел, получал деньги – а наутро с облегчением шел на Конную площадь. И никак не мог понять, почему его так злит Настькино радостное лицо, ее пение по утрам, улыбка, с которой она принимала в нижней зале прежних поклонников, ее занятия с Дашкой, которая теперь все чаще выезжала с цыганами. Из-за чего, спрашивается, было злиться? Что жена успокоилась наконец, что ходит веселая, что слепая дочь при деле и при деньгах? «Совсем сдурел, морэ... – уговаривал Илья сам себя. – Настя на тебя семнадцать лет жизни положила, ни дня счастливой не была, только-только вздохнула свободно, а ты бесишься. Уймись, своим делом занимайся. Старый стал, а ума все нету...»

Уговоры эти помогали ненадолго. Настя, знавшая мужа как свои пять пальцев, уже посматривала тревожно, но вопросов не задавала. И даже это выводило его из себя: «Нарочно не спрашивает... Боится, что велю собираться и уезжать из Москвы. Дура! Еще и детей за собой тащит!» Особенно раздражало то, что Гришка, старший сын, которому Илья рассчитывал передать свой опыт в лошадиных делах, теперь и вовсе думать забыл о кровном цыганском ремесле и с утра до ночи пиликал на скрипке. В хоре без него уже не могли обойтись, и Илье даже не хотелось спрашивать: идет ли сын сегодня с ним на Конную или нет. Знал, можно и не спрашивать: дать подзатыльник, погнать с собой... но что в этом толку? Все равно мальчишка будет смотреть поверх лошадиных голов куда-то в небо и думать о своей скрипке да о романсах. Родил на свою голову... Не цыган, а свистулька купеческая, тьфу! Одно хорошо – Дашка довольна. Ездит с хором, поет и даже улыбаться начала. Пусть. Хоть какое-то счастье у девочки должно быть. В глубине души Илья знал: только ради одного этого он не уедет из Москвы.