Мишель Ловрик - Венецианский бархат Страница 19

Пока дверь оставалась закрытой, он чувствовал себя почти в безопасности. Его чувства к ней были заперты в каменном мешке его комнат, заколоченные досками и замазанные несколькими слоями краски. Но он по собственной воле подошел к двери, откликаясь на ее повелительный стук, и охотно впустил ее в свою жизнь. Он понимал, что с этого момента его существование обретет оттенок нереальности, превратившись в кошмар, вроде бесконечного полета на спине морской птицы в глухую полночь. Он станет жить полной жизнью, забыв о страхе смерти. Он наконец-то познает на собственном опыте то, о чем пишут в поэмах.

Бруно много раз прокручивал в голове эту сцену. Он представлял, как, перешагнув порог, она падает ему в объятия, дрожа от собственной смелости. Он воображал, как гладит ее по голове, целует кончики пальцев, а потом складывает ее руки вместе, словно молитвенным жестом, после чего наигрывает ей на отцовской флейте трогательную мелодию при свече, глядя, как нежность переполняет ее глаза, как всегда бывало с матерью, стоило отцу начать играть ту же музыку. Он долгими часами лежал без сна, решая, как именно будет целовать ее глаза, и наконец остановился на том, что трижды коснется каждого века невесомыми поцелуями. Он уложит ее на тюфяк, опустится рядом на колени, но на благоговейном расстоянии, безмятежно глядя на нее влюбленным взором, дабы вселить спокойствие. Затем он ляжет рядом с ней и укроет обоих одеялом, чтобы согреть их трепещущие руки и ноги. Наконец, он медленно обнимет ее одной рукой, потом другой, прижав ладони к ее бокам и без вульгарной спешки совлекая с нее одежду. Потом он заговорит с нею, перемежая поэтические строчки собственными уверениями в любви. В этих видениях Сосия лежала, нежно и робко прильнув к его груди, пока он, медленно и исподволь, убеждал ее в чистоте своих намерений, и она в конце концов покорялась ему, зардевшись и не поднимая глаз, когда он прижимался губами к ее губам.

Все вышло совершенно иначе.

В тот день, когда Сосия впервые пришла к нему, она протиснулась мимо него в комнату и прямиком направилась к аккуратно застеленному соломенному тюфяку на полу. С улыбкой взглянув на него, она развернулась к Бруно и протянула руку. Приложив правую ладонь к его щеке, она провела языком по его верхней губе, а левую сунула ему в штаны. Рука ее оказалась холодной и немного влажной, как будто ее сначала сварили, а потом сунули в подсоленную воду охлаждаться.

– Очень хорошо, – сказала она, смыкая пальцы вокруг его плоти. – А теперь в постель, господин редактор.

И она увлекла его на тюфяк.

Сосия привыкла к самым разным постелям, начиная от грязных тряпок на полу в подвалах и заканчивая ложем благородного вельможи Николо Малипьеро, отличавшимся невиданной роскошью: оно состояло из двух тюфяков, уложенных друг на друга и укрытых ярко-алым атласом. Это ложе имело семь футов в длину и шесть в ширину, а его полог зеленой парчи состоял из восьми занавесок столь тонкого маркизета, что они колыхались при каждом вдохе. Подзор кровати был из серебряной парчи, украшенной вставками бархата и отороченной переливчатой тафтой с шелковой бахромой. Крепился он длинными золотыми обручами и позолоченными пуговицами. Спереди ложе украшал занавес ярко-алого атласа, расшитый шестью плюмажами из двух дюжин страусовых перьев разной окраски каждый, усыпанных блестками. Покоился сей шедевр на возвышении, изголовье и изножье которого были сработаны из полированного дерева, позолоченного и инкрустированного резьбой. Летом покрывалом служил стеганый атлас оранжевого цвета с подкладкой из шелковой тафты чуть темнее верха. Зимой на ложе покоилось покрывало из атласа и бархата, подбитое тремя видами меха.

У разных мужчин были и разные кровати. Сосия считала себя составительницей каталогов преобладающих стилей – скромной и неброской Lit a Alcove[41], Lit en Baldaquin[42] у стены, Lit en Baignoire[43] со встроенной ванной и маленьким бельевым сундучком. Но более всего ей нравилась Lit Batard[44] со всеми принадлежностями, помпезностью и пышностью огромной кровати, но исполненными в уменьшенном масштабе. Владелец этой кровати, коротышка-купец из квартала Кастелло, выглядел в ней мужчиной нормальных пропорций. А ведь он и впрямь оказался мужчиной в полном смысле этого слова, вспомнила она. Однажды ей довелось ублажать Корнаро из «Золотой книги» на Lit en Dome[45], глядя в вытканные на пологе золотые звезды, и кувыркаться на Lit a Deux Dossiers[46], некоей разновидности софы без спинки, во время занятий любовью с Дандоло.

Сосия, опрокинув на себя Бруно, ощутила запах дешевого жирового мыла, которым дышали его усталые простыни.

Она взглянула ему в лицо, отметив про себя гладкость его щек и кудрявых волос, чистоту его глаз и полноту губ.

Но в первые мгновения с Бруно Сосия думала и о соломенных кроватях, смятых и прокисших, как старые гнезда, кроватях с занавесями, осанистых и величественных, как морские галеоны, темных скрипучих кроватях, похожих на плавучие тюрьмы, пришвартованные у пирса. Она вспомнила пол на кухне близ Риальто, заставленный корзинами с яйцами, и колонны мясных муравьев, выползающих из тухлых яиц. Мысли ее переключились на рассвет, который она однажды встречала в гондоле, и восходящее солнце, оранжевое, как глаз голубя, и кожу гондольера, оставившую привкус соли у нее во рту.

Она повернулась лицом к Бруно, и в глазах у нее ожили воспоминания.

Бруно тоже думал о яйцах.

Тонкая простыня, лежавшая на его соломенном тюфяке, вскоре смялась и выбилась из-под него. Сосия преподала Бруно первый урок настоящей плотской любви. Прежде ему не удавалось сосредоточиться на чем-либо, полностью отрешившись от остального мира, и даже сейчас оставалось нечто такое, чего он не мог забыть в борьбе разгоряченных тел, переплетении рук и волос, среди скатавшихся в жгут простыней, отпечатков ее зубов у себя на плече и излившемся в нее желании.

Образ яйца всегда и неизменно жил в памяти Бруно. Как-то Фелис рассказал ему об албанском обычае: после рождения ребенка гости преподносят матери и младенцу белое яйцо, которым натирают лицо новорожденного, приговаривая: «Паши бар, паши бар! Пусть оно всегда будет белым!» Это означает пожелание, чтобы лицу ребенка по мере взросления не пришлось краснеть за его поступки.

И сейчас, когда Сосия выскользнула из-под него, легла сверху, жарко дыша ему в зубы, и прижалась лицом к его лицу, в памяти Бруно всплыло белое албанское яйцо, отливая кроваво-черным перед его крепко зажмуренными глазами.