К. Харрис - Когда рыдают девы Страница 19

– Я слышал, – обронил Себастьян, – что леди приятельствовала с каким-то французским военнопленным, освобожденным под честное слово.

– Правда? Господи Боже, и кто он такой?

– Не знаю. Пока не удалось найти никого, кто сообщил бы мне его имя.

Лавджой проглотил последний кусочек своего бутерброда и поднялся.

– Если у вас получится выяснить его личность, я тоже весьма заинтересован в этих сведениях. Вы и сами понимаете, как может быть воспринят подобный поворот событий. По всему городу продажи мушкетонов и пистолетов взлетели до небес, женщины боятся без сопровождения выходить на рынок и не разрешают детям играть на улице. Из кабинета премьер-министра от Боу-стрит требуют, чтобы дело было раскрыто, и быстро. Но если люди узнают о причастности француза! Наверняка вспыхнет массовая истерия.

Себастьян поднялся одновременно со своим другом, ощущая крайнее беспокойство. Ему по собственному опыту было известно, что, когда Даунинг-стрит или королевский дворец вмешивались в ход расследования убийства, их больше интересовало успокоение общественной паники, нежели свершение правосудия. В итоге дело слишком часто заканчивалось подбором подходящего козла отпущения.

Полтора года назад Девлин оказался опасно близок к тому, чтобы самому сыграть подобную роль. И человеком, добивавшимся его быстрого и удобного устранения, был новоиспеченный тесть виконта.

Лорд Чарльз Джарвис.

ГЛАВА 17

После ухода магистрата Себастьян налил себе кружку эля и остановился у незажженного камина, поставив ногу на холодную решетку.

Так он простоял довольно долго, перебирая в уме уже известные сведения о последних днях Габриель Теннисон и вопросы, которые еще следовало прояснить. А затем послал за своим камердинером.

– Милорд? – с изящным поклоном вопросил появившийся Калхоун.

С виду Жюль Калхоун был идеальным «джентльменом для джентльмена»: элегантный, учтивый и лощеный.  Правда же заключалась в том, что камердинер появился на свет  в одном из самых злачных притонов лондонского дна и благодаря такому происхождению обзавелся некоторыми любопытными умениями и множеством полезных знакомств.

– Слышал когда-нибудь о человеке по имени Джейми Нокс? – поинтересовался Себастьян, натягивая  перчатки. – У него в Бишопсгейте таверна под названием «Черный дьявол».

– Знаю такого, милорд. Но только понаслышке. Насколько мне известно, он прибыл в Лондон два или три года назад.

– Посмотри, что получится о нем разведать.

– Слушаюсь, милорд.

Себастьян щегольски сдвинул шляпу и направился к двери. На пороге он остановился, опершись рукой о косяк, оглянулся и добавил:

– Дело может требовать осторожности.

Камердинер, чьи темные глаза светились умом, а черты лица хранили безупречную сдержанность, отвесил еще один поклон:

– Можете рассчитывать на мою осмотрительность, милорд.

Геро начала свое утро с визита на террасу Адельфи.

Как оказалось, Хильдеярд Теннисон уже уехал устраивать поиски пропавших племянников, но оставил четкие распоряжения слугам, и гостья за несколько часов с помощью лакея собрала и упаковала исследовательские труды и записи Габриель. Отправив коробки на Брук-стрит, виконтесса направилась было к выходу, однако, помедлив, повернулась и поднялась наверх, в спальню подруги.

Геро долгое время стояла посреди комнаты, стиснув перед собой руки. Она называла Габриель подругой в течение шести лет. И хотя девушки во многом были близки, Геро только сейчас поняла, насколько ограниченными были их отношения. Приятельницы говорили об истории и искусстве, о философии и поэзии. Геро знала о боли, которую ранняя потеря матери причинила Габриель, о ее длительной скорби по братьям, которые умерли в столь юные годы, знала о любви подруги к детям. Но для нее осталось неизвестным, по каким причинам  Габриель отказывалась от брака и от возможности родить собственного ребенка.

Геро пришло в голову, что она просто посчитала эти причины отражением своих собственных. Хотя очевидно, что подобное предположение не имело под собой основания. Своим стремлением к науке и решимостью открыто заниматься любимым делом Габриель бросала вызов типичной роли женщины в британском обществе. Тем не менее она никогда не выступала в крестовый поход за радикальные перемены, которые поддерживала Геро. Слушая, как баронская дочь мечтает вслух о временах, когда женщины будут учиться в Оксфорде и заседать в парламенте, Габриель только улыбалась и покачивала головой, словно была убеждена, что такого никогда не случится, а возможно, и не должно случиться.

Габриель никогда не упоминала о приятельстве с таинственным французским лейтенантом. С другой стороны, Геро никогда не рассказывала о своем странном, противоречивом влечении к некоему темноволосому виконту с янтарными глазами. И сейчас ей стало любопытно, что подумала Габриель о внезапном и на первый взгляд необъяснимом замужестве подруги, ведь возможности побеседовать об этом так и не представилось.

Им столько нужно было обсудить – они столько собирались обсудить в то утро, когда условились встретиться на Кэмлит-Моут. А теперь у Геро остались одни вопросы и неизбывное чувство вины.

– Что с тобой случилось? – негромко спросила Геро и медленно обвела глазами спальню погибшей, задерживая взгляд на высокой кровати с балдахином и бледно-желтым покрывалом, на туалетном столике с зеркалом и россыпью серебряных шкатулок и хрустальных флаконов. Комната была такой же, какой ее оставила Габриель в воскресенье, не зная, что никогда сюда не вернется. Тем не менее, Геро не ощущала здесь никакого незримого присутствия, никакой призрачной сущности женщины, чьему смеху, мечтам и страхам эта опочивальня когда-то была свидетелем. Вокруг стояла абсолютная, зияющая тишина, от которой у Геро защипало глаза и сдавило горло.

Покинув дом Теннисонов, леди Девлин направила кучера на Парк-лейн, к жилищу некоего члена парламента от линкольнширских пустошей. И только когда карета покатила по улицам Лондона, Геро откинулась на мягкие бархатные подушки и впервые с того момента, как узнала о смерти Габриель, дала волю слезам.

Несколько аккуратно сформулированных вопросов в военном министерстве, ведомстве по делам иностранцев и Адмиралтействе снабдили Девлина сведениями, что в Великобритании находятся тысячи офицеров французской и союзных с Францией армий. Большинство вражеских пленных офицеров были расквартированы по стране  в пятидесяти «парольных»[10] городах. Но некоторые размещались в самом Лондоне.

Рядовых военнопленных, как правило, бросали в так называемые «халки». Прогнившие, лишенные мачт корпуса судов, признанных негодными для дальнейшего плавания, по сути являлись плавучими тюрьмами. Днем заключенных отдельными партиями сковывали одной цепью и отправляли работать в доки и окрестные мастерские, а на ночь запирали в непроветриваемых, кишащих паразитами и заразой темных трюмах. Уровень смертности среди пленных солдат был ужасающим.

Однако к офицерам традиционно относились иначе. В силу благородного происхождения за ними признавалась одна из наиважнейших характеристик джентльмена: честь. Таким образом, французского офицера могли отпустить на свободу всего лишь с некоторыми ограничениями, как только он давал честное слово, что не намерен бежать.

– По крайней мере так в теории, – проворчал пухлый, седоватый чиновник, с которым Девлин беседовал в Адмиралтействе. – Беда в том, что слишком многие из проклятых лягушатников не являются джентльменами. Они, видите ли, дослуживаются до офицерского звания с низов – вот почему у нас только в нынешнем году бежали более двух сотен этих лживых негодяев. – Он подался вперед, словно чтобы подчеркнуть свое мнение. – Никакой чести.

– Две сотни?

– Если быть точным, двести тридцать семь. И почти семьсот улизнули за последние три года. Может, эти французы и офицеры, но слишком многие из них так и остались чернью. Сброд, вылезший  из парижских сточных канав и чересчур возвысившийся над приличествующим ему положением. Видите, что происходит, когда общественный строй переворачивается с ног на голову и те, кто родился для услужения, начинают мнить себя господами. – Сама мысль о перевернутом с ног на голову мире разбудила такую ярость в широкой груди адмиралтейского служащего, что он буквально брызгал слюной.

– Тем не менее некоторые из лучших французских военачальников действительно  поднялись по карьерной лестнице с низов, – заметил Себастьян. – Иоахим Мюрат, например. И Мишель Ней[11]…