Марина Друбецкая - Продавцы теней Страница 2

На бульварах было совсем лето. Деревья помахивали пушистыми зелеными метелками. Как грибы из-под палой листвы, вылезли после зимней спячки на солнышко няни с колясками и бонны с кудрявыми воспитанниками, катящими по дорожкам обручи. Ленни сначала решила идти пешком, но, взглянув на часики, передумала и вскочила в первый подошедший трамвай — расписные на этой линии не ходили. Села к окошку и принялась мурлыкать модную песенку, которую пели этой весной во всех кабаретках. Сзади два господина рассуждали о политике и до Ленни доносились обрывки разговора.

— …Брестский мир…

— …и не говорите, любезный! Очень, очень выгодное положение…

— … выиграть такую войну…

— …если бы в 17-м мы не уничтожили эту большевистскую свору…

— … имеете в виду их Ленина?..

— …и не расстреляли вместе с… как его… Трошкин?..

— …Троцкий…

— …чуть было не уехал в Берлин. Не поверите, уже счета перевел. Жена…

— …моя зашила драгоценности в наволочку и спрятала в стул. У нас был гостиный гарнитур из двенадцати стульев…

Господа сошли и Ленни не удалось узнать судьбу двенадцати стульев. Ее мало интересовали большевики. Зато было интересно смотреть на господ, которые шли по улице, деликатно поддерживая друг друга под локоток. Один господин — овальный, другой — округлый. Ленни представила, что у первого под сюртуком огурец, а у другого — яблоко. Засмущалась, захихикала, как девчонка, спрятала лицо в ладони и сквозь пальцы бросила несколько быстрых лукавых взглядов на окружающих — не прочли ли ненароком ее мысли, как на сеансе знаменитого гипнотизера и прорицателя Вольфа Мессинга?

В 17-м году, который совершенно ее не интересовал, Леночке Оффеншталь было 17 лет и она собиралась в Москву на курсы Герье. Курсы тоже ее не интересовали. Ее интересовала Москва. В Москву Леночке хотелось смертельно. В родном городе (большом, провинциальном, купеческом, разлапистом и развалистом, втиснутом в излуку двух рек, одна из которых считалась великой) после окончания гимназии ей стало тесно. Девчачьи забавы показались скучными. Обожать учителя рисования или красавчика-студента из соседнего дома представлялось теперь на редкость глупым. Подруги мечтали о замужестве — вот о чем о чем, а об этом она никогда не мечтала, поэтому вести разговоры на такие темы не желала. Губернские балы и гулянья отдавали затхлостью. Моды… Моды давно вышли из моды.

Леночка маялась. Да и родители твердили: «В Москву! В Москву!» Только в Москву почему-то не отправляли. Леночка, которую в семье звали на немецкий манер Ленни, не очень вдавалась в подробности, однако чувствовала: что-то происходит. Где-то далеко шла война, однако не она волновала родителей. Отец — потомственный врач с превосходной практикой, из тех, первых, немцев, оказавшихся в России при Петре, — пользовал большие городские чины. С визитов приезжал мрачный. Запирался с матерью в кабинете, что-то рассказывал, стучал кулаком по столу, курил одну за другой папироски. Мать ходила с трагическим лицом. Являлись родительские друзья — люди солидные, уважаемые, осведомленные. Опять запирались, шептались, стучали, курили, пили чай с лимоном.

Ленни понимала одно: ждут чего-то нехорошего. В Петербурге зреет какой-то заговор. В ответ на ее робкие упоминания о Москве родители отмахивались. Однажды во время обеда отец сказал матери: «Придется уезжать». Мать заплакала, прижимая платок к носу, выбежала из-за стола, а потом весь день перебирала шубы, серебро, сортировала белье и платья. И вдруг…

Как-то осенним утром Ленни проснулась и почувствовала: что-то случилось. Стало легко, беззаботно, весело. По-прежнему. Отец шутил за завтраком. Мать смеялась, щурила близорукие глаза, заправляла локон в прическу. Заговор зрел, зрел и лопнул.

Ленни помнила, как отец, заложив на генеральский манер одну руку за спину, а другую, с газетным листом, высоко подняв к глазам, зачитывал им с торжественностью и прорывающимся смешными петушиными всхлипами ликованием заметку, которую перепечатали местные «Ведомости» из петербургской солидной газеты: «Вчера в Петропавловской крепости состоялась казнь предводителей большевистского заговора Владимира Ульянова, именовавшего себя Лениным, и Льва Бронштейна, известного под фамилией Троцкий. Бандиты были расстреляны в 4 часа утра. Остальные участники заговора (далее следовали фамилии, которые Ленни не запомнила, так как слушала вполуха) приговорены к пожизненному заключению и сосланы в каторжные работы. Революция, о которой так долго говорили большевики, не свершилась, господа!» Еще Ленни помнила, как мать прошептала, перекрестившись:

— Какое счастье, что государь в феврале не отрекся от престола!

Возобновились разговоры о Москве.

Летом 18-го приехала младшая сестра матери Елизавета Юрьевна, тетя Лизхен. Тетя Лизхен была роскошной женщиной. Так считали в семье. Ленни потрясло то, что она курила пахитоски. Долго мяла их в длинных пальцах, засовывала в янтарный мундштук, резко, по-мужски, ударяла спичкой о коробок, а закурив, выпускала изо рта густое кольцо дыма. Мундштук же держала странно: прихватив снизу большим и указательным пальцами. Тетя Лизхен, как мать, щурила близорукие глаза, но на этом сходство сестер заканчивалось. Тетка была крупней, породистей, телесней и… Ленни не знала, как это выразить словами, а если бы знала, то сказала: тетка была порочной. С мужем жила раздельно. Образ жизни вела свободный. Через два дня после ее приезда само собой отпало обращение «тетя» и для Ленни она стала просто Лизхен. В конце концов, по возрасту она годилась Ленни в сестры: на 10 лет старше. А еще через день выяснилось, что Лизхен не прочь взять племянницу в Москву и поселить у себя на Неглинке.

Мать сомневалась, стоит ли отпускать ребенка. Жизнь Лизхен в Москве казалась ей неблагонадежной в смысле нравственности. Но Ленни выглядела такой несчастной, так умоляюще складывала руки, так желала немедленно приступить к учебе на курсах, так трогательно обещала о каждом своем шаге докладывать в письмах, что оставалось всхлипнуть и идти укладывать сундуки.

Приехав в Москву и обежав огромную квартиру Лизхен, Ленни плюхнулась в кресло и выпалила:

— Ни на какие курсы я не пойду!

— И черт с ними! — лениво отозвалась Лизхен, закуривая пахитоску.

…Ленни выскочила из трамвая, и ей неожиданно представилось, что впереди, где расходятся трамвайные пути, два трамвая несутся навстречу друг другу, но почему-то не сталкиваются, а въезжают один в другой и исчезают. Ленни тряхнула головой, отгоняя странные фантазии, и увидела впереди на площади — люди, экипажи, конка, регулировщик машет белым жезлом и среди всего этого столпотворения сверкающий василькового цвета автомобиль, за рулем которого сидит угрюмый толстяк в смешных круглых автомобильных очках, делающих его и без того пухлые детские щеки комичными. И тут люди, авто, экипажи, конка останавливаются и, следуя указанию жезла, дорогу важно переходят три голубя. Толстяк в авто хохочет, запрокинув голову. Потом вынимает блокнот и что-то записывает. Чинность птичьей походки завораживает Ленни. Она стоит посреди улицы, не в силах отвести от птиц глаз.