Юлия, дочь Цезаря (СИ) - Львофф Юлия Страница 2

— И ты веришь, что сама устроишь свою судьбу?

— Отчего бы и нет? — Юлия гордо вскинула голову — точно бросала вызов богам — и волосы крыльями рассыпались по её узеньким плечам.

— Судьба девочки зависит от воли её отца, — справедливо заметил Квинт. — Ты же не станешь перечить отцу, если он захочет устроить твою жизнь по-своему? И если — он откажет мне?

Он сжал её руку так крепко, словно боялся, что именно в этот миг она покинет его, и он потеряет её навсегда.

Юлия улыбнулась ему спокойно и чуть покровительственно:

— Разве ты забыл, что я любимица отца? Ты — избранник моего сердца, и ему придётся — захочет он того или нет — принять тебя как своего зятя.

Такая дерзкая самоуверенность всегда восхищала Квинта и помимо всего прочего влекла его к Юлии. Вот и сейчас он проникся убеждённостью: никто и ничто не сможет разлучить их, никакая сила не сможет помешать им любить друг друга.

Подул ветер, и в воздухе повеяло пряными запахами кампанского побережья. Благоухавшая тонким ароматом розового масла кожа девушки также впитала в себя запахи прогретой солнцем влажной земли и водорослей; они придавали ей мягкость, тёплое живое дыхание.

Юлия сидела на песке, поджав под себя ноги и натянув на колени короткую девичью тунику, а её чёрные глаза были будто подёрнуты мечтательной дымкой.

— Мы непременно должны всё запомнить… И этот закат, и залив, и эти удивительные краски неба, — проговорила она с нежностью, какой Квинт прежде не слышал в её голосе.

Он лёг рядом, положив голову ей на колени и вдыхая волнующий аромат её тела. На берегу залива он с наслаждением думал о том, как чудесно жить в столь очаровательном краю и как это сладостно — быть любимым самой красивой девушкой Рима. Он чувствовал, как его охватывает блаженный покой, и мечты о счастье, о будущем с любимой овладели им.

Гаия (Гайя) — "Где ты Гай, я — Гайя" — такими словами встречала невеста своего мужа, что означало: там, где ты господин и хозяин, там и я госпожа и хозяйка.

Глава 1

Отделанный лунным камнем[2] особняк сенатора Публия Ватиния, расположенный на южном склоне Палатинского холма[3], считался одним из самых величественных в Риме. Линии дома были изящны и строги, его широкие портики[4] смотрели на блестевший, подобно серебряной кайме, Тибр.

В просторной, с мозаичным полом и мраморными колоннами экседре[5] беседовали двое: хозяин дома — облачённый в латиклаву[6] статный старик и его гость, который, хотя и был моложе, выглядел утомлённым, так что, если б не великолепная осанка военного, со стороны могло показаться, будто оба — одного возраста. Высокий, с крупными, отнюдь не аристократическими руками, с большим смуглым лицом, обрамлённым львиной гривой, сенатор Ватиний являл собой воплощение зрелой силы и крепкого здоровья. Его гость, светлокожий, скорее изящный, чем худощавый, с тёмными волосами, зачёсанными с темени на лоб, обладал спокойствием знатного человека, проникшегося сознанием своего достоинства. И только его смелые глаза, затенённые сильно выпуклым лбом, выдавали в нём не пресытившегося благами жизни патриция, а завоевателя, грезящего о великих победах.

— … Конечно, друг мой, за победы в Испании ты достоин триумфа, но таков закон, — говорил Ватиний, обращаясь к гостю, сидевшему напротив него с чашей вина в руках. — Тем, кто домогается триумфа, надлежит оставаться вне Рима, а ищущим консульской должности — присутствовать в Городе. Ты сделал свой выбор: отказался от триумфа, чтобы не потерять консульство[7]. И мне думается, ты принял правильное решение, ибо время великих перемен настало. Всем нам нужна сильная рука, иначе Рим погибнет от беззакония, смут и раздоров. Спаситель отечества… Кто им станет? Нужен человек, такой же напористый и жёсткий как Корнелий Сулла[8] и такой же волевой и деятельный как Гай Марий[9]…

— Народу нужен новый кумир! — Неожиданно раздался громкий решительный голос. Ватиний и его гость обернулись.

— Приветствуем тебя, Марк Лепид!

Вошедший быстро приблизился к ним. Лицо у него было узкое, бледное; серые глаза глядели холодно и в то же время в самой их глубине тлели злобные огоньки.

— Я слышал твои слова, почтеннейший Публий Ватиний: они как отзвук моих собственных размышлений, — сказал Лепид, усаживаясь в тяжёлое кресло; от вина он отказался, выставив вперёд руку. — Риму давно нужен человек, который, взяв власть в свои руки, отвратил бы его граждан от новой междоусобной распри. Иными словами, нужно хорошо организованное государственное управление…

— Что означало бы уничтожение Республики, — вставил Ватиний.

— Именно! — подхватил Лепид и вдруг умолк, прислушиваясь. Вокруг царила мёртвая тишина, и он, успокоившись, продолжил: — Рим поражён недугом, и, чтобы он выжил, восстановил силы, растраченные в междоусобицах, и возобновил завоевательные походы, нужно уничтожить источник болезни — немощную дряхлую республику!

— Многие уже пытались это сделать, но тщетно, — возразил гость Ватиния ровным безучастным голосом, однако, судя по блеску его чёрных живых глаз, этот разговор чрезвычайно интересовал его.

— А разве не справился бы с этим делом человек, о котором Сулла как-то сказал: «Вы ничего не понимаете, patres[10], если не видите, что в этом мальчишке — много Мариев»? — вопросил Ватиний. Затем, глядя гостю прямо в его удивительно чёрные глаза, продолжил: — Гай Цезарь, ты же потомок Венеры! В твоих жилах течёт царская кровь! Твой род, род Юлиев, облечён неприкосновенностью, как цари, которые могуществом превыше всех людей, и благоговением, как боги, которым подвластны цари. Так кому же, как не тебе, заботиться о спасении отечества? Найдётся ли во всей Италии человек, который достоинством своим, умом и именем предков превзошёл бы тебя?

— Государство больно, и стать в нём первым — не значит быть лучшим, — заметил Цезарь. И чуть погодя, усмехнувшись чему-то, прибавил: — К тому же, коль речь зашла о первенстве, то я, знаете ли, предпочитаю быть первым в провинции, чем вторым в Риме. Ведь это не моя, а Помпея, воинская слава превозносится сенатом до небес, и не меня, а его народ называет Великим.

— Будь терпелив, Гай! — Ватиний наклонился к нему всем телом и по-дружески похлопал его по плечу. — Возможно, недалёк тот день, когда наш Великий сделает шаг, о котором говорят: «от великого до смешного».

И впервые за время разговора сенатор от души рассмеялся, довольный своим каламбуром.

— Ныне — твоё время, Цезарь, — снова заговорил Лепид. — Победами в Испании ты обогатил Рим и, главное, дал возможность обогатиться своим воинам. Несомненно, они проголосуют за тебя на консульских выборах, что обеспечит тебе первенство и победу над противниками.

— Только тебе по силам продолжить дело Мария, — подхватил Ватиний. — Его ветераны давно ждут своего нового вождя. Ты отважен, честолюбив и талантлив как полководец.

— Но, друзья мои, позвольте заметить, что Гней Помпей также талантлив и также загорается при мысли о славе. Сенат позволил ему справить три триумфа: за победу над Африкой, затем — над Европой и последний — над Азией. Разве не создаётся впечатление, будто он некоторым образом покорил весь обитаемый мир?! Народ любит его… Легионы преданы ему… Это в Помпее, а не во мне возродился Гай Марий! Правда, стоящий не против сената, а за него…

Цезарь помедлил и, глядя в сторону Тибра, с грустью прибавил:

— К тому же я не так прочно стою на ногах, как мне того хотелось бы. Даже испанские трофеи не избавили меня от долгов.